На крутом перевале (сборник) - Марин Ионице

— Но когда почувствуешь, она тебе покажет, увидишь…

Я раздражал сержантов своей почти детской любознательностью, желанием узнать раньше времени, что собой представляет военная служба. Сержанты до поры сдерживались, однако я не был так наивен, чтобы надеяться, что все это не зачтется мне потом.

И я стал знакомиться с военной службой каким-то совсем странным образом.

Баня. Из душа надо мной неожиданно перестает течь вода. Вытянув вперед руки, как это делают слепые, я осторожно нащупываю мокрыми ступнями скользкие решетки, ничего не видя и задыхаясь от пены. Надо что-то предпринять, и как можно быстрее. Это похоже на игру в «слепую бабу» [2] (когда уже не можешь больше водить, заявляешь, что выходишь из игры, и снимаешь с глаз повязку).

У меня еще не прошел приобретенный этим летом конъюнктивит, а мыло «Кейя» прочно склеило веки, и их невозможно было разлепить. Я развожу руками, двигаюсь влево, вправо, вперед, назад. Я знаю, что они, мои товарищи, находятся рядом, слышу их удовлетворенное икание, чувствую кожей своего голого тела тепло других тел, но не могу до них дотянуться.

Позже я узнал, что это была игра — выключают душ, когда ты весь в мыльной пене, и убегают, брызгая то с одной, то с другой стороны.

И тут я соприкасаюсь с воинским порядком, причем с одной из его основ. Командир нашего отделения всего происшедшего не видел, но за отсутствие бдительности ему пришлось расплачиваться. Двигаясь наугад, я нащупываю намыленной рукой сначала нос, потом губы, глаза и, наконец, тело человека. Логический вывод: если в бане человек, значит, должна быть и вода. Нахожу краник душа, поворачиваю его с силой и отталкиваю того, другого человека.

Ополоснувшись, я наконец вижу моих товарищей. На их лицах изумление, причину которого я не сразу понимаю, но уже через несколько секунд мне все становится ясно.

Рядом со мной стоит верзила-сержант с отпечатками моих пальцев на лице и испытующе рассматривает меня. Я хочу извиниться, но, к сожалению, не знаю, как это правильно сказать на военном языке. И так как я уже совершил глупость и терять мне было нечего, я решаю — будь что будет.

Все с интересом наблюдают сцену: лягушонок [3], словно в ванной у себя дома, начинает нарочито медленно плескаться, не спеша трет пальцы ног. Затем принимается за пятки, ступни ног, при этом похихикивая от щекотки. А сержант стоит рядом, весь в мыльной пене, и ждет. Настоящая схватка нервов. Наконец командир отделения (а это был именно он) громко, насколько ему позволяют легкие, гаркает:

— Смирно!

Команда «смирно» отбрасывает меня назад, опрокидывает на спину, заставляет растянуться, прижав руки по швам. Вода течет мне на грудь, плечи, шею, лицо.

Сержант выключает душ и кричит еще громче:

— Смирно! Исполняйте!..

У меня рот полон воды. Я полощу горло.

— Смирно, слышишь!

Сплюнув воду, я меряю сержанта взглядом снизу вверх: большой и крепкий, он похож на исполинскую статую.

— А ты кто такой?

Привлеченный шумом, подходит сержант из третьего отделения, маленький и смуглый. Еще не зная, в чем дело, он сразу становится на сторону командира отделения:

— Ты что пререкаешься со старшими?

Я не спеша поднимаюсь:

— Я вижу, что все мы здесь одинаковые — голые.

— Начальник есть начальник, даже если он голый, — категоричным тоном заявляет маленький смуглый сержант из третьего отделения, при этом инстинктивно прикрывая ладонями то место, где художники обычно рисуют фиговый или виноградный лист. Но я продолжаю бубнить:

— Если так, то пусть пишет на себе. У меня нет другой возможности отличить его от остальных — в бане все одинаковые.

— Ты у меня еще посмотришь, — обещает сержант из третьего.

— И вообще, вам следовало бы вести себя с нами помягче, мы ведь сейчас только привыкаем к новой жизни. Тем более вы не имеете права запугивать нас.

— Тебя никто не запугивает, сам все увидишь.

— В частности, я не знаю, как выполнять команду «смирно», так как до сих пор меня этому никто не научил.

— Научим, не беспокойся. Почувствуешь и ты, что такое армейская служба.

Наконец сержант нашего отделения, который, как мы поняли, в отсутствие лейтенанта был самым старшим во взводе, положил конец бессмысленному диалогу:

— Всем ополоснуться и выходить одеваться.

Все дружно бросаются выполнять его распоряжение, и души дрожат от напора воды.

— Под холодный душ, рядовой! Все под холодный душ. Все под холодный душ, слышали?

Холодный душ сразу же не только остужает тело, но и приводит в порядок мысли. Словно в голове, переполненной прежде паром, давившим изнутри и готовым разорвать черепную коробку, рассеялся туман, и все стало на свои места. Мы умываемся и вытираемся — сержанты как сержанты, солдаты как солдаты. Заворачиваем в полотенца куски мыла.

— Всем, всем выходить на улицу!

Все — это мы, взвод молодых солдат.

С момента призыва на военную службу мы должны стать солдатами, отделением, взводом, батареей, дивизионом…

— Рядовой, напра-во! Отделение, смирно! Взвод, вперед — шагом марш! Батарея, слушай мою команду!..

Пока мы — это все.

— Все встают! Все заправляют постели! Все умываются! Все одеваются! Все в столовую! У всех личное время.

Пока у нас курс молодого бойца. Мы еще не умеем выполнять команды, ходить строем. Пока мы плетемся из бани в казарму группой, напоминающей маленькое стадо овец. Не самим нам кажется, что идем мы за спинами сержантов правильным строем, в ногу и довольно неплохо держим равнение.

Одно несомненно: рядом люди, справа, слева от меня, передо мной, позади меня, и я иду в ногу с ними.

Как я искал дорогу! Как я искал человека…

Я подымаюсь на холм, ведя рядом с собой велосипед. Улица Заставная узкая, мощенная булыжником и ракушечником. Белые камни, раскаленные солнцем, шатаются в своих выемках, как очень старые зубные протезы. Я ощущаю это тепло и зыбкость булыжников через тонкую, эластичную подошву спортивных туфель.

Много раз я проходил по этой улице, но только теперь, казалось, открыл ее для себя — заборы, ворота с вбитыми по бокам столбиками.

Останавливаюсь у последнего двора.

Домик увит виноградными лозами. Чуть поодаль, в глубине двора, — крошечное, сколоченное из неструганых досок строение, которое могло служить и летней кухней, и сараем, и курятником. В жидкой тени этой пристройки женщина стирает белье. Через дорогу — фундамент строящегося дома с шестом посередине. На вершине шеста жужжит ветряк из дранки, его крутит дувший, видимо, там, наверху, ветер. Здесь же, внизу, воздух застоявшийся, как вода в болоте.

Я ищу Горбатого как источник исцеления. Что я собираюсь попросить у него? Что хочу сказать ему? Посмотрим, когда останемся один на один. Наконец я вижу его. Горбатый хотел пройти мимо, но вдруг, словно спохватившись, смущенно протягивает мне свою сухую, как у мощей, руку.

— Ну, как дела? — спрашивает он писклявым голосом, чтобы как-то начать разговор.

— А у тебя?

— У меня все хорошо, да иначе и быть не может.

Говорит он будто блеет. Голова откинута назад, отчего большой кадык еще рельефнее выступил наружу, взгляд странный, стеклянный. Ничего более не говоря, он поворачивается, собираясь уйти.

— Ты знаешь, я тебя искал! — кричу ему вслед.

Но он лишь ускоряет шаг. Горб его на спине подергивается и подпрыгивает, как мешок. Длинные, достигавшие колен руки неестественно болтаются.

Подойдя к его калитке, натыкаюсь на овчарку. Она лежит на самом проходе — ни войти, ни выйти. Я звоню велосипедным звонком, но меня никто не слышит. Стучу кулаком по доске забора. Тоже напрасно. Просовываю в ворота голову:

— Целую ручку, сударыня! [4]

Она не отвечает мне, и я повторяю, переходя на крик:

— Целую ручку, мадам!

Женщина или туга на ухо, или уж слишком задумчива.

Тощая овчарка выглядит очень воинственно. Я всегда пытался избегать подобных встреч. От этих собак с окраины можно ожидать чего угодно. Никак не войдешь в калитку, пока здесь эта шавка.

— Целую ручку, мадам! — еще громче кричу я.

Какая гора белья…

Вот уже несколько дней я все думаю, размышляю, как попасть к Горбатому. То есть не домой к нему — это-то было проще простого: пройти вдоль всей улицы, остановиться у последнего двора по левой стороне и постучать в окно. Но как постучаться в сердце, добиться его участия, взаимопонимания? Необходимо как-то заставить его выслушать меня. И вот сейчас, когда я у цели, эта приблудная овчарка не хочет сдвинуться с места, а как прогнать ее, я не знаю.

— Целую ручку, мадам!

Хотя бы найти палку, камень, какой-нибудь твердый предмет — на свои кулаки я не надеюсь. Но улицу словно подмели. Вокруг все застыло, как на картине, даже ветряк на вершине шеста перестал жужжать. Если б не этот пес! Он не мог принадлежать Горбатому и не стерег его двор — это было ясно. Иначе он должен сидеть головой к улице и вести себя, по крайней мере, как хозяин положения. Но это, несомненно, чужак. Приблудная собака в поисках пропитания, но настолько гордая в своем падении, что даже не вошла во двор, чтобы порыться в мусоре, не скулила просительно и не пыталась что-нибудь стащить, — один из тех нищих принцев, которые не клянчат, а стоят, как каменные изваяния, возле положенных рядом шляп.