Записки прохожего - Валерий Кожушнян

Средь житейского сального трёпа и предательств таких, что не жить, поднимусь ли я вновь для полёта, удержусь ли себя не сгубить?!»

Я нынче редко прибегаю к стихотворчеству. Считайте это данью прошедшей молодости. Мнение окружающих давно меня не волнует. Это я к тому, если эти строки Вы невзначай покажете или прочтёте кому-то постороннему, уверен, с некоторой гордостью или с насмешкой, ибо посвящены, прежде всего, Вам, меня это не затронет. Я мучаюсь другим вопросом. Свидетельствует ли моё стихотворение о том, что Вы по-прежнему дороги мне? Не уверен. Скорее, нет. Но порой ловлю себя на отзвуках высоких к Вам чувств. Чем они вызваны? Здесь я в замешательстве. Возможно, Вы были мне родственной душой? А может быть, дело в сексуальной совместимости и тех удовольствиях, что дарила близость с Вами? Но ведь такая близость и гармония тел у Вас случалась со многими. Вы не раз мне в этом признавались. Догадываюсь, чтобы досадить мне. Хотя Вы были искренни и спокойны при этом. Однако удавалось Вам меня задеть именно своим равнодушием к былому. И всё же утешением для меня служило то, что я отличался от многочисленных «тружеников секса» некоторой возвышенностью чувств. Своим нескромным замечанием я рискую навлечь на себя с Вашей стороны новую волну насмешек и язвительных замечаний. Что ж, я готов и к этому. И, тем не менее, – я другой. С этим упрямым утверждением даже Вам придётся мириться. О чём это я? Да всё о том же. Именно о том, что так привлекало Вас ко мне. Я – стойкий оловянный солдатик. Никакие земные соблазны не смогли бы в тот момент отвратить меня от Вас. Знаю, знаю… Можно соблазнить любого мужчину, но только не того, у которого есть любимая женщина. Это обстоятельство тешило Ваше женское самолюбие. И я даже гордился тем, что сумел это чувство пробудить в Вас. Ну, почему так нелепо всё кончается?

Утверждаю, всё было бы у нас замечательно, будь я чуть безрассудней, пусть и несвободным, но более имущим человеком, что даёт тоже некоторую свободу в действиях. И эта одна из существенных закавык в наших осложнениях. А как можно было бы жить! Увы! Я есть такой, какой есть. На будущее даю Вам пару советов, хотя делать этого не люблю. И всё же: никогда не укоряйте мужчину за недостаток средств. Понимаю, в наш беспринципный век наличие тугого кошелька определяет значимость человека в обществе. Заверяю Вас – чепуха! Я видел людей, обремененных солидным капиталом, умирающих от тоски, от лживой любви и от бессмысленности своего существования. Они достигли своей цели – богатства, но так и не обрели личного счастья. А это высокое благо, не купишь ни за какие деньги. В любые времена, даже более тяжкие и мрачные, чем нынешние, честь и достоинство, истинные чувства, не продажность – всегда оставались неразменным золотым запасом настоящего мужчины. А капитал? Что ж, очень существенное дополнение. Но – «…не каждому дано яблоком, падать к чужим ногам».

 Вижу, каким старомодным, смешным и неисправимым романтиком я кажусь Вам. Считайте меня кем угодно, я не судья Вам. И ещё. Не унижайте своего партнёра презрением за невозможность избавиться от своей несвободы. Всё это порой так переплетается в одном сердце, что невозможно распутать и разложить всё по полочкам, чтобы прийти к ясности. Не выходит. А Вы сразу берётесь за упрёки… Никогда не делайте этого. Никогда. Право дело, среди будущих Ваших избранников вдруг окажется действительно достойный человек. А Вы, не разобравшись, возьмётесь за старое. Ведь дурные привычки – плохие спутники в столь тонком деле. Какие бы чувства не бурлили в Вас, даже в момент тягчайшей ссоры, не унижайте своего избранника обвинениями в нерешительности, и, паче чаяния, в трусости. Прошу Вас, во имя Вас самой. В противном случае Вас ожидает ледяное одиночество. Не каждому достанет терпения сносить «выбросы» Вашего характера. Порхать по цветам жизни Вам осталось не так уж долго. Простите мне невольную жестокость. Но истина превыше всего. В каждой истории есть свои начало и конец. Как правило, любовный финал несёт в себе горечь утраты. А ещё меня донимает одна опустошающая сердце мысль: началось всё пошло и закончилось пошлейшим образом. Ничего с этим не поделаешь. Это расплата за двойственность и нерешительность поступков. Ещё до Монтеня, точнее до прочтения его «Опытов», я утвердился в одном: ясные и точные определения о любви приходят потом, когда останется от чувств один пепел. Во время этого сомнамбулического состояния человек не способен хоть как-то осмысленно выразить свои мысли и чувства. Отсюда я понимаю, как виноват перед Вами. Но верно и то, что подлинное чувство всегда косноязычно и немногословно.

 Я благодарен Вам за пережитое. Храни Вас Бог! Вы дали мне возможность, пусть и малую толику времени, жить в полную грудь. Да, печального много в нашей истории. Однако я остаюсь таким же неисправимым мечтателем и жизнелюбом, каким был до Вас. Я знаю – всё проходит. Пройдёт и моя боль. Останутся лишь рубцы на сердце, но и они со временем затянутся. Настанет черёд покоя, душа угомонится. Нынче я учусь жить без Вас. Пока выходит плохо. Очень плохо. Однако надеюсь, я достойно встречу и это испытание. Ибо моё имя с древнегреческого переводится как «терпеливый». Прощайте. Пусть небо ниспошлёт Вам удачу во всём. Бывший Ваш».

 Анатолий Сергеевич ещё несколько мгновений тупо смотрел на последний лист письма. «Бывший Ваш», – стучало в висках. Что-то смутно знакомое, едва узнаваемое, но ускользающее, никак не ухватываемое памятью, чудилось ему в начертании машинописного шрифта, в использовании архаичного стиля и некоторых фразеологических оборотах и даже в употреблении отдельных слов. И вместе с тем ему интуитивно показалось, что написано письмо не конкретному адресату, а вымышленному персонажу. Да-да, черт возьми! – вымышленному… Почему? Не хватало достоверных деталей реального лица. Может, это уловка? Так сказать, художественный приём? Однако психологический портрет выписан весьма реально. И всё же слишком попахивало от него беллетристикой. Письмо было напечатано на пишущей машинке, судя по шрифту, скорее всего, портативной. Он вспомнил, что уже видел где-то эту старенькую «Москву». Выдавала и несвежесть бумаги. Вероятно, этим листкам насчитывалось не менее десятка лет. Значит, из той давней, безмятежной жизни? Вряд ли. Должно быть, писалось сие послание в середине восьмидесятых. На полях, куда попадал дневной свет, появилась желтизна. Во времена оные не у каждого в городе имелась такая роскошь, как портативная машинка.

 Сами собой нахлынули воспоминания: какие-то фрагментарные, осколочные, но все же навеявшие грусть по своей давней профессии журналиста-газетчика. Анатолий Сергеевич бережно отложил последний лист письма и машинально потянулся к чашке. Чай давно остыл, но он не замечал этого, прихлёбывал, будто обжигало губы. Сколько же лет минуло с той поры, когда он работал газетчиком? Лет десять, наверное. Анатолий Сергеевич ощущал этот промежуток времени, как целый век. Столько всего произошло за это короткое для космоса время! Самое страшное – рухнула страна, которая всем живущим в ней казалась незыблемой во веки веков… Разладилась жизнь во всех её проявлениях… Стоп. Хватит этих горьких воспоминаний. Так и до сердечных недугов недалеко. Анатолий Сергеевич болезненно поморщился, но отогнать скорбные мысли ему не удавалось. Он встал и принялся суетливо прибираться. «Надо отвлечься, надо чем-то занять себя. Прочь ностальгия и всяческая хандра», – мысленно стал приказывать себе Анатолий Сергеевич.

 Аккуратно сложив листки письма, он поспешил на кухню. Перемыл посуду, включил газовую плиту и поставил чайник. Он только сейчас уловил, что пил какую-то холодную жидкость. Решил снова наладить себе чаепитие.

Присел на стул и стал бездумно глядеть на голубой огонь газовой плиты. Потом решительно поднялся и пошёл в ванную. Внимательно оглядев себя в зеркало, причесал кое-где прибитую сединой, но всё ещё крепкую, шевелюру. Привычно потер лоб с едва заметной вмятиной у самого начала прически, и седеющие виски. Опять внимательно всмотрелся в своё отражение, заметил, в который раз, свежесть лица, хмыкнул и пошёл в комнату, где у кроватной тумбочки лежали принесённые им библиотечные советских времён журналы. Надо бы полистать, пока вскипит чайник. Только он взял в руки один из журналов, «затилинькал» негромко дверной звонок. Анатолий Сергеевич вздрогнул и удивленно обернулся к прихожей. Звонили настойчиво. Стряхнув оцепенение, он никого не ждал в эту пору, направился к входной двери. Гости в этом доме случались крайне редко. Вздохнул и покорно открыл дверь незваному визитёру.