Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров

опираясь на клюку, ко мне протиснулся Донлы ага. Он крепко взял меня за руку, заговорил сердито, ни на кого не глядя:

– Ты должен слушать меня, сынок, должен. Ведь я единственный старый чурбан, который остался в вашем роду. Я еще с дедом твоим играл. Мы росли вместе… Прошу тебя, поостынь немного. И не спеши пока – ни со словами, ни с делами. А долг, люди правильно говорят, он должен быть оплочен. И притом с лихвой! Если ты сегодня получил оплеуху, то завтра обязательно вернешь ее хозяину – тут он может не беспокоиться… Ты вернешь его оплеуху и еще одну прибавишь. Верно, сынок?.. – Донлы ага окинул взглядом примолкшую толпу. – Вот только вернуться домой его старшие… И к вам ко всем, и ко мне – пусть бы только вернулись наши солдаты. Тогда жизнь пойдет совсем по другому… А? Меле-шейтан? Ты не думал об этом?

Толпа по-прежнему напряженно молчала. И было непонятно, то ли они осуждали моего обидчика, то ли просто боялись и, как говорится, держали язык за зубами… Я продолжал чувствовать на себе десятки глаз. Люди следили за каждым моим движением: что же он сделает, этот странный непокорный Язлы.

Я усмехнулся:

– Ладно, пока живи, жалкий Шейтан. Но не забудь: должок за мной! – тут я опять посмотрел на Меле-шейтана. Он стоял, отряхивая свой, поднятый с земли, тельпек.

А председатель так и не проронил ни слова, все стоял в своей обычной позе, держа руки за спиной.

Мы с Донлы ага пошли прочь от толпы по направлению к нашему дому. И тут мне стало ясно: старик доволен тем, что случилось сегодня.

– А ведь я думал, что все настоящие парни ушли сражаться в Русию, – он усмехнулся. – Нет! Слава богу, не истребим род смелых. Долго живи, сынок! Долго живи! – Он смотрел на меня и серьезно, и с улыбкой. – По-моему, нагнал ты страху на этого Шейтана. Ей-богу, нагнал!

Возле дома меня встретила старшая гелнедже, и в ее глазах я прочитал совсем иное. Гелнедже, по-видимому, уже давно ждала меня здесь. И готова была многое мне сказать. Но не сказала ничего. Ведь это я остался здесь за старшего, и она решила смолчать.

Вот мама, уж она бы отвела душу. Уж она бы объяснила мне, уж она бы вдоволь меня побранила!

“Я так думаю, ты совсем спятил, милый мой! Да и что он тебе такое сделал? Да и как ты додумался тягаться с таким человеком? Да за него сам председатель… Ты понимаешь, что я тебе говорю? Председатель! Еще немного и никто с нами здороваться не будет. Забыл поговорку? “Кто думает, что по силе равен льву, тот просто глупец!»

Но старшая гелнедже ничего подобного не сказала мне. Постояв еще немного, она ушла в дом и вынесла нарядную рубаху моего старшего брата Агамурада. Рубашка эта была совсем новая, брат, быть может, надевал ее раз или два… Я кое-как снял те лохмотья, которые остались от моей собственной рубахи.

– Да, переоденься, – спокойно кивнула гелнедже. – А потом надо позвать Юсика. Пусть он тебе помочится на укушенную руку…

Я, конечно, знал это средство бабушкиной “медицины». Считалось, что так лучше заживает – якобы получается дезинфекция… Йод в те годы казался нам чем-то почти недоступным. А многие туркмены и вовсе не знали его.

Я согласился на “операцию», предложенную гелнедже, потому что мне хотелось понять, как все-таки она относится к моему поступку.

Но ничто внешне не изменилось в ней. Лицо как и всегда спокойное, ясное. Движения неспешны и в то же время очень точны… Уж такова она была, моя старшая гелнедже. Не умела она– и не старалась уметь! – так весело и громко и в то же время так мягко рассмеяться, как это могла Айсона гелнедже. Не умела вдруг пойти на откровенность. Она говорила немного и всегда правильно. Детей воспитывала в строгости.

Приходившие к маме поболтать старые женщины очень хвалили старшую гелнедже: “Ведь вот, смотри, какая: голоса не повысит, а все ее слушают…».

Никогда я не знал, что же на самом деле волнует ее в данную секунду… Вот она вышла во двор, что-то там хлопоча по хозяйству. И заметила, что Юсик до сих пор не выполнил своих “врачебных обязанностей». Остановилась, словно это и было сейчас самым главным делом ее жизни:

– Юсик! Я ведь уже звала тебя…, Юсик!

Он выскочил из-за дома – веселый, маленький. Заговорил, как всегда, смешно перебирая слова. Он надеялся, что мать покатает его на ишаке.

– На ишаке после, – очень спокойно остановила его моя старшая гелнедже. – Твой дядя тут совершил героический подвиг… Сделай-ка ему на руку пис-пис… – наконец-то она позволила себе хоть единую усмешку…

Для Юсика этот приказ был полной неожиданностью. Он-то мчал, надеялся на ишаке прокатиться и вдруг!

– Ну, верблюжонок, сделай, что я тебе говорю, – это старшая гелнедже произнесла со всей возможной для себя мягкостью. Юсик и застеснялся, и расстроился:

– Не хочу я сейчас… – и надулся.

– Нет! Ну это я просто не знаю, что такое! – строго и спокойно сказала гелнедже. – Когда надо, у него даже мочи не допросишься… Стыдно ему, видите ли! Хотелось бы узнать, что у тебя там такое невиданное спрятано? – она взяла сына за плечи, тряхнула легонько: -Ну-ка делай, что тебе говорят!

И понял Юсик, никуда ему не деться. Пришлось исполнять приказ матери…

Когда над моими ранами, которые уже начинали саднить и зудеть была произведена эта, так сказать, операция, я поскорей стал собираться в поле, где сейчас моя младшая гелнедже и Сарагыз, если уж быть честным, просто работали за меня.

Я посадил на ишака Юсика и его сестренку, прокатил их до края села. И так приятно мне смотреть на их простую радость, таким взрослым я чувствовал себя в эти минуты… Вот они спрыгнули на землю и остановились, ожидая, что же я им скажу. И тогда я обещал, что в другой раз, когда буду менее занят своими очень важными делами, я прокачу их намного дальше. И с тем велел отправляться домой.

Я ехал и думал обо всем происшедшем. И странно, не знаю, что такое случилось со мной. Я вспоминал слова Донлы ага. Еще час назад они прямо-таки впивались мне в душу. Теперь я мог вспоминать о них совершенно спокойно.

Я думал о братьях, старался вглядеться в их лица… сколько, конечно, позволяла мне память. И братья, казалось, теперь смотрели на меня – словно с признательностью.

Я слушал