Война в тылу врага - Григорий Линьков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Решил идти за сотню километров к намеченному в Москве месту приземления отряда, ориентируясь по компасу.
Ночь выдалась лунная с редкой облачностью.
Я шел полями и перелесками. На полях было много скошенного хлеба. Попадались какие-то хутора и огороженные жердями площадки, заставленные уборочными машинами. Мне смертельно хотелось спать, есть не хотелось. Незаметно оказался на опушке большого елового леса. Тропы и лесные дорожки вели в сторону от намеченного направления. Решил пробираться прямо чащей. Сознание работало, как у лунатика, ноги переступали вяло, все тело сковывала усталость, но за ночь надо было пройти как можно больше. И я шел, пошатываясь, словно пьяный. Меховая куртка и сапоги за день немного обсохли, но все еще были влажными и тяжелыми. Где-то в глубине сознания шевелилось опасение натереть ноги, однако боли не чувствовалось, и я шел не переобуваясь.
Местами мне преграждали путь огромные, сваленные бурей деревья, и я, как во сне, перелезал через них, а некоторые почему-то обходил. К полуночи лес кончился, передо мной открылось большое черное поле. Я двинулся прямиком через него, не меняя направления, и скоро увидел впереди силуэты каких-то машин, расставленных правильными рядами. Во мне проснулась тревога: а что если это фашистский аэродром? Ведь на нем должны быть посты, и уйти от преследования на этот раз я не смог бы. Подойдя немного ближе, различил тракторы. Около них тоже могла быть охрана, но обходить их по пашне у меня не было больше сил. Прошел между машинами, как тень.
С каждым часом я шел все медленнее и медленнее. Начинался рассвет. Подошел к лесу. Рядом со мной, в небольшом овражке, журчал ручей. Я спустился к нему. Вода была прозрачная, как хрусталь, но пить не хотелось. Решил сесть передохнуть и попробовать добыть огня, хотелось разжечь костер, обогреться и обсушиться, С трудом вынул пулю из патрона маузера и стал искать ваты, чтобы заложить в патрон и поджечь выстрелом, но ни клочка сухой ваты в моей одежде не оказалось. Бился с полчаса, испортил два патрона и двинулся дальше. В лесу стали попадаться коровьи тропы — признак близкого жилья. Я пошел этими тропами. Вынул плитку шоколада, отломил половину и съел. Идти стало легче, появилось ощущение голода.
Было совсем светло, когда я вышел из леса. Впереди виднелись строения какой-то деревни, неподалеку молодой белорус косил траву. Я махнул ему шапкой, он молча посмотрел на меня и начал точить косу. У околицы показался человек на хорошей лошади, он ехал к лесу. Я пошел, к нему навстречу, но, заметив меня, неизвестный повернул обратно и помчался в деревню. Оставаться здесь было опасно, я снова углубился в лес и часа два шел по компасу. Мне стало попадаться много дорожек, все они были завалены подрезанными еловыми деревьями. Решив, что это работа партизан, я начал кричать и сигналить, — оставаться одному стало невмоготу. Однако никто не отзывался на мои сигналы, и я побрел дальше, усталый до изнеможения.
Вдруг лее наполнился шумом, треском ломающихся сухих ветвей. Спустя несколько секунд я увидел коров, продиравшихся сквозь чащу кустарников. Где-то неподалеку хлопали кнуты, раздавались резкие окрики пастухов. Я поспешил за стадом, но оно уходило все дальше. Не хватило сил догнать пастухов, порасспросить их, есть ли полицейские и немцы в ближайшем селении.
Два часа бродил я вокруг деревни, вглядываясь в ее улицу и проулки. У колодца толпились женщины с ведрами, подолгу стояли с коромыслами на плечах, спокойно беседовали. Около крайних хат бегали мальчишки, их выкрики доносились до меня совершенно отчетливо. Перед кузницей несколько мужиков возились с плугами. Деревня, видимо, жила обычной трудовой жизнью, и присутствия в ней гитлеровцев не чувствовалось. До опушки леса сотня метров.
Я решительно вошел в улицу. Из окна крайней хаты выглянула женщина.
— Какая деревня? — спросил я.
— Корниловка.
— Немцев нет?
— Нету.
На душе стало легче.
4. Непокоренные
Я шел один, небритый и, наверно, страшный, шел как во сне, заплетающимися ногами. Моя хорьковая тужурка, невиданная в этих местах, указывала на то, что я издалека, а плащ-палатка выдавала мою принадлежность к Красной Армии. При виде меня взрослые бросали работу, а дети — игру и шли за мной в отдалении. Я остановился, спросил еще раз, нет ли поблизости немцев или полиции, и несколько голосов наперебой ответили мне, что немцев ближе чем за шесть километров нет. Тогда я попросил вызвать председателя колхоза. Меня позвали в хату, усадили за стол. Принесли горячие щи, молоко. Народ толпился у двери, молча рассматривая меня. Все было, как в тумане. Я ел охотно, но вкуса пищи не ощущал. Потом, когда любопытные оставили меня в покое, я стал переобуваться. Видел — ноги потерты до пузырей, а боли не чувствовал.
Вошел председатель колхоза, мужчина лет сорока пяти, гладкий, с аккуратно подстриженной бородкой. Из-за его спины выступил высокий и стройный человек лет тридцати восьми, с красивым, чисто выбритым лицом и, прежде чем я начал разговор, сделал мне предостерегающий знак. Я понял и заговорил о вещах незначительных. Вскоре председатель вышел, и мы остались в хате вдвоем с высоким мужчиной. Он назвался Соломоновым и спросил: «А вы не из тех ли парашютистов, что своего командира ищут?» Обманывать не было смысла, — гестаповцы все равно узнали бы, что кто-то из десантников побывал в этой деревне. И я подтвердил предположение Соломонова, в котором почувствовал своего человека, а он, расспросив меня подробно, сообщил мне, что оставлен белорусским ЦК партии в этом районе на подпольную работу.
Это был политически подготовленный товарищ, но у него пока не хватало опыта, а может быть, и решительности. Мне бросилось в глаза различие и сходство между Соломоновым и лесником. Им обоим был нужен практический успех, который бы окрылил их.
Теперь я был не один и мог рассчитывать на помощь. В утомленном мозгу настойчиво билась мысль: «Десантники где-то ждут моей помощи», Мне хотелось поскорее добраться до места сбора на озере Домжарицкое, Соломонов предложил мне связаться с депутатом Верховного Совета БССР товарищем Попковым, дал его адрес. Но деревня, в которой жил Попков, по рассказам Соломонова, была та самая, в которую от меня ускакал незнакомый человек на хорошей лошади. Возвращаться туда нужны физические силы и отдохнувший мозг, а впереди крупный населенный пункт — местечко Лукомль. В этот день из него выехали немцы. Обычно же в Лукомле мост через реку Лукомку охраняется, объехать его негде. Поэтому я, не теряя времени, решил пробираться к озеру.
Выехать удалось только часов в одиннадцать вечера. Лошадью правил молодой белорус. Тряска телеги укачивала меня, и я всю дорогу с трудом преодолевал дремоту. До лукомльекого моста я еще кое-как держался, а когда проехали его, то сразу, сидя, погрузился в сон. Внезапно из темноты возникли сараи, и телега затарахтела вдоль спящей улицы. Казалось мне, по характеру тишины можно определить, есть ли а деревне оккупанты. При гитлеровцах люди не могли спать спокойно, и тишина в этом случае должна быть лишь искусственной, Здесь же была тишина настоящая, и я успокоился.
Какой-то человек вынырнул из темноты, возчик о чем-то тихо его спросил. Человек указал рукой в сторону, а сам прошел близко около телеги, вглядываясь в меня. Но по каким-то неуловимым признакам мне было понятно, что на этот раз меня осматривает наш, советский человек, От этих мыслей становилось легче на душе и теплее. Телега остановилась, и возчик постучал кнутовищем в окно хаты. На крыльце появилась высокая фигура хозяина.
— Заходите.
Мы вошли в чистую горницу. Хозяин, мужчина лет сорока, с энергичным сухим лицом и открытым взглядом сразу мне понравился.
— Вы кто же будете? — спросил я.
— Председатель колхоза. Зайцев моя фамилия.
— Что же, гитлеровцы вас не отстранили, выходит — доверяют вам?
Зайцев пожал плечами.
— На оккупантов работаете?
— Выходит, что так, — он покосился на мой маузер и, вздохнув, замолчал.
— И совесть позволяет?
— Совесть? На это я вам вот что скажу. — Зайцев повернулся ко мне и заговорил, все больше оживляясь: — Вот вы приходите и меня спрашиваете, как да что. А ведь я не знаю, кто вы, свой или чужой? И хорошо еще — усовестить стараетесь. А другой, очень просто, и пристрелить может как предателя. Не обидно за дело погибнуть, а за напрасно смерть принимать неохота Так вот перед каждым вооруженным человеком и объясняешься. И рад бы помочь своим людям, да как? Вот в чем вопрос. — Он еще раз пристально посмотрел мне в лицо и, помолчав, продолжал — Меня уже и в гестапо таскали. Донес тут один прохвост. В прошлом я его под суд сдавал за расхищение колхозного добра.
— Ну и как?
— А известно как — расстрелять хотели, плетей всыпали: ты, мол, большевик.