Колдунья-индиго - Алексей Яковлев

Впрочем, до светлого дня Глобусова рождения нужно было еще дожить, так как сам Глебов дедушка Федор пребывал тогда в достаточно еще юном возрасте и мирно спал в своей кроватке, ни сном ни духом не ведая, что его приемный дед проливает над ним слезы умиления. Тетушку же от страха уже трясло так, что в окнах их бедной квартирки дребезжали стекла, а чашки в серванте самопроизвольно двигались, как при землетрясении. Напрасно месье Депини уверял перепуганную старушку, что он не имеет никакого отношения к «Сюртэ Женераль» и не собирается вербовать ее в секретные агенты французской разведки. Поняв тщетность своих усилий, огорченный старый аристократ покинул тетушкину квартиру, Советскую Россию, а вскоре и этот мир юдоли и скорби. О его таинственном визите тетушка рассказала подросшему Федору лишь перед самой своей кончиной, предварительно заставив воспитанника поклясться перед иконой святого великомученика Себастьяна, расстрелянного древнеримскими лучниками за его христианские убеждения, что он ни в коем случае не назовет своего будущего сына Глобусом, ибо это может быть расценено всевидящим ГПУ-НКВД как согласие работать на «Сюртэ Женераль»! Федор не очень поверил тетушкиному рассказу, так как его любимая родственница к тому времени от старости уже начала заговариваться и частенько, мягко выражаясь, фантазировала и рассказывала совсем несообразные истории о якобы посещавших ее известных лицах.

Помимо обычных гостей такого рода — Александра Македонского, Юлия Цезаря и Наполеона — старушку также навещали мадам де Помпадур, мадам де Сталь, Жорж Санд и Шарлотта Бронте. А открыла сезон визитов известная марсианка Аэлита, прилетевшая на Землю во главе женской марсианской делегации на съезд угнетенных женских народностей Галактики. Аэлита проинформировала тетушку, что та является заместительницей главы делегации марсианок с правом решающего голоса.

— Зачем вам присоединяться к марсианской делегации, — пытался мягко переубедить тетушку Федор, для которого такие рассказы старушки тогда еще были внове. — Вы родились и жили на Земле, а возглавлять марсианскую делегацию, да еще с правом решающего голоса, может только коренная марсианка.

— Нет, — не соглашалась тетушка, — за свою долгую жизнь я насмотрелась на такие безобразия, какие могли происходить разве что на Марсе. Следовательно, я марсианка.

Утверждения последующих гостей Федор опровергать уже не пытался, а выслушивал очень нуждавшуюся в общении с почтительным воспитанником одинокую старушку с большим вниманием, со всеми высказываниями потусторонних гостей в тетушкиной интерпретации вежливо соглашался и даже интересовался подробностями. Романтическое сказание о Глобусе ему понравилось, и, ожидая рождения своего первенца, он не прочь был назвать его этим экзотическим именем. Экзотические имена тогда как раз были в моде. Действительно, если девочку можно было назвать Даздрапермой (от «Да здравствует Первое мая!»), то почему бы мальчику не стать Глобусом? Но клятва есть клятва, и Федор назвал своего сына, впоследствии папу Глеба, Даниилом. Даниил Панов тоже восхищался красивой семейной легендой и твердо решил назвать сына Глобусом. Глядишь, мальчик подрастет и со временем станет великим географом… Но мама Глеба, Вера Васильевна Панова, урожденная Шибанова, воспротивилась затее мужа. Вера Васильевна работала учительницей французского языка, прекрасно знала не только язык, но и историю Франции. Она авторитетно заявила мужу, что никакого знатного рода Лапани-Депини во Франции никогда не существовало и Глобусом ни одного французского ребенка никто не называл. Кроме того, она на генетическом уровне не приемлет никакого мучительства, а с таким именем их сын обрекается на адские муки задразнивания. Даниил понимал, что с женой спорить бесполезно. Не то чтобы его супруга была еще упрямей, чем прочие женщины, просто она считала, что ее мнение всегда самое справедливое, а суждения — единственно верные. В то же время всецело преданная мужу и до конца верная семейному очагу Вера Васильевна, желая погасить огонек разгорающегося конфликта, предложила мужу компромисс: назвать сына Глебом. И не Глобус, а вроде как похоже. И мужнина бредовая идея уважена, и сын избавлен от моральных мук.

Глеб принял от отца эстафету поклонения семейным мифам, но ему больше нравилось героическое предание об основателе рода виконтов Лапани-Депини славном русском богатыре Удале Пановом. Сказание об Удале, в отличие от Глобусолиады, основывалось не только на сомнительных с точки зрения достоверности воспоминаниях их престарелой троюродной пратетушки. Оно подтверждалось независимыми свидетельствами летописных источников, которые в свое время привлекли внимание знаменитого поэта девятнадцатого века графа А. К. Толстого. Речь идет о его стихотворении «Василий Шибанов». К сожалению, высокий эмоциональный накал героического пафоса талантливого произведения сочетается порой с некоторым невниманием к правде факта.

Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов, стремянный…

Здесь сразу неточность. Не мог Курбский бежать к литовцам с одним стремянным, то есть ординарцем, к тому же еще и крепостным князя. А где же его верный адъютант, выходец отнюдь не из крестьянского сословия? Кого назначали в адъютанты к светлейшему князю Кутузову, по свидетельству графа Л. Н. Толстого? Только дворян! Не всегда шибко богатых, зато знатных. Вот то-то! Имелся такой адъютант и у командующего русским Экспедиционным корпусом во время Ливонской войны князя Курбского, и этим адъютантом был молодой, но уже прославленный своими ратными подвигами сын боярский, а может, даже княжич, Удал Панов. Имя у него было такое — Удал, или он получил это прозвище за свое удальство, достоверно не известно. Но в битвах, сечах и бранях он не раз спасал жизнь своему обожаемому начальнику, защищая князя Курбского собственным телом от вражеских мечей, стрел и копий и сражая супостатов направо и налево. Каждый божий день Удал исхитрялся проявлять свое удальство.

— Хлебом его не корми, только дай совершить какой-нибудь подвиг! — говаривал, бывало, князь Курбский.

А Удал скромно оправдывался: мол, «подвиги — наша профессия», не могу нарушить семейную традицию. И правда, все мужчины в роду Пановых были бесстрашными воинами, и все доблестно пали смертью храбрых в бесчисленных войнах того средневекового времени. Прекрасная половина их семейства тоже не страдала малодушием и имела обыкновение нелицеприятно высказываться о сильных мира сего. Чем такая вредная привычка была чревата в эпоху Ивана Грозного, да и во все другие эпохи тоже, объяснять нет никакой нужды. Малолетнего Удала призрел из милости князь Зубатов-Щербатов и определил сиротку в Благородный пансион при Конно-стрелецком полку, где отрок получил прекрасное разностороннее образование. В протоколе экзаменационной комиссии отмечалось: «Он по-солдатски совершенно мог изъясняться и стрелял, легко на лошади скакал и попадал в мишень отменно…» Чего ж вам больше? Педконсовет решил, что он силен, умен и очень миловиден. Последнее качество для выпускников Благородного пансиона считалось необязательным и даже нежелательным, но раз уж так само по себе получилось, молодого специалиста с красным дипломом назначили адъютантом к князю Курбскому. Так Удал попал на Ливонскую войну.

В первый же день он совершил подвиг, а когда молодой новобранец с победой вернулся из чиста поля во стан русских воинов, к нему сразу же подбежали други-однополчане, радостно восклицая: «С почином тебя! Это нужно отметить!» Как тут откажешься? С тех пор так и повелось. Утром Удал совершал подвиг, потом до вечера отмечал это событие с боевыми друзьями. Со следующего утра опять все по новой. Долго тянулась Ливонская война, долго воевал Удал, немало получил он наград и отличий за свое геройство и наконец заслужил самую высокую награду, о какой только может мечтать молодой воин, — ему предоставили краткосрочный отпуск на десять суток (без дороги) для поездки на малую родину. Прибыв в стольный град Москву, Удал первым делом бил челом своему покровителю — князю Зубатову-Щербатову.

— Хорошо, что ты приехал, — приветливо встретил его благодетель. — У меня к тебе как раз есть важное дело. Послушай…

— Нет-нет, все дела, важные или неважные, это потом. Сначала я должен отметить мой приезд! Други и подруги уже ждут меня в ночном клубе по интересам «Дубки»! — живо возразил князю Удал. И такая сила воли звучала в его словах, что Зубатов-Щербатов понял: спорить бесполезно, и уступил. — Ладно, иди, отмечай. Только чтобы завтра утром был у меня здесь, как штык!

Очнувшись утром следующего дня, Удал понял, что лежит под дубком и широко раскинутыми руками обнимает мать — сыру землю. Товарищи и подруги его вчерашних трудов попирали своими недвижимыми телами траву-мураву вблизи и поодаль. С Удалом же отдых разделяли сразу две красны девицы. Одна спала, уткнувшись носом в голенище его сапога, а увесистые ноги другой покоились на Удаловом затылке. Поднимаясь с земли, Удал вынужден был потревожить их покой, и одна из красных дев, не открывая глаз и не приходя в сознание, промычала: «О-о-ой», очевидно, хотела сказать «дорогой», а другая простонала: «Ы-ы-ый», видимо, выговаривала «милый», да у нее не все получилось. Но Удалу некогда было выяснять, какими ласковыми словами хотели попрощаться с ним красны девушки, ему нужно было спешить к князю Зубатову.