Ровесники Октября - Любовь Кабо

IX.

КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ

1. КОРОЛЕВА АСЕНЬКА

Когда вышла Ася в свое время на привокзальную площадь - кожаная тужурочка, кепка на стриженых кудрях, - когда увидела Триумфальную арку и нацеленно устремляющийся в нее трамвай, когда услышала все это дребезжание, шум, столичное разноголосье, она так и подумала: все! Ни в какой Витебск она не вернется, так и будет, вместе со всеми, строить социализм. Ни секунды не сомневалась: и собственную судьбу устроит сама. Как в "Интернационале" поется: "Не бог, не царь и не герой..." Не сомневалась ни тогда, когда ходила, голодная по московским улицам, копейки считала. чтоб добраться до биржи: ни тогда, когда возвращалась в Марьину Рощу, к сапожнику, в закуток, где даже койку вторую поставить было невозможно, так и спали с Бронькой на одной, ни даже тогда, когда в мастерской у Блюменкранца работала, штамповала примусные иголки. Подумаешь: всем трудно - и ей трудно, только и всего!.. А каково это было - ночи подряд высиживать в промерзающем, кишащем мышами подвале! Ася придумала однажды: поставила в ноги горящую керосинку. Левая рука на колесе, правая - подсовывает под штамп кусок жести-тупо, механически: не сразу заметила, что мастерская наполнилась дымом, разом вспыхнула промасленная табуретка. Как они тогда колотились в двери, три перепуганные насмерть девчонки, кричали, звали на помощь, но Блюменкранц в свое время все хорошо продумал, ни одна живая душа не могла их услышать. Вот тогда и пропала тужурочка, когда они, поняв, что погибают, сбивали, тушили пламя чем только могли. А потом, плача от дыма и от пережитого страха, ждали, когда рассветет и придет наконец Блюменкранц с ключами, и только одной мыслью утешались: вот наступит социализм - и накажут, убьют они окаянного буржуя!.. Развязка приблизилась неожиданно. В одну прекрасную ночь все та же Ася, задремав, опустила себе штамп на пальцы. Перепуганный Блюменкранц сам вызвал "скорую"; наложили гипс, поднялась температура, начался бред. Верная Бронька не выдержала, сдали нервы, - позвонила Асиному родственнику, крупному военачальнику Аркадию Берлину: Ася знать о нем не желала, пока не станет стоящим, самостоятельным человеком. Что тут было! Подъехала к жалкой халупе сапожника сверкающая машина. Аркадий кричал, только что ногами не топал: "Как ты могла, как посмела!.." Вспомнил некстати, что Асина мама его, молодого комиссара, от махновцев прятала. При чем это здесь: ведь не Ася прятала, прятала мать!.. Уезжать от Броньки отказалась наотрез. Скрепя сердце, пошла на работу в Реввоенсовет: работенка непыльная, приличный оклад, военные поклонники один завидней другого,- для этого Ася в Москву приехала? Потихоньку продолжала отмечаться на бирже. И вот настал долгожданный день: пришла ее очередь! Все сбылось в свой черед. Стала Ася револьверщицей на заводе "Авиахим": пролетарка, активисточка. Такая, как Маришке рассказывала: красная косыночка по крутым бровям... Вот теперь могла она, знатная аристократка конца двадцатых годов, могла позволить себе бывать у Берлинов, приходить как равная в устроенную и обеспеченную семью. Вот там и вошел в ее жизнь Артур - у Берлинов. Аркадий и Галя большая, его жена, знали Артура еще по Пятой дивизии. О нем - так говорила словоохотливая Галя большая - легенды складывать можно. Сын лодзинского фабриканта всю свою жизнь посвятил революции. Мог быть выдающимся музыкантом, а ведет подпольную работу на Пилсудчине, скрывается под видом скромного учителя музыки; его ищут, он погибнуть может не сегодня, так завтра. О таких людях Ася до сих пор только в книжках читала. Смотрела на фотографию, в добрые детские глаза, думала: какое это счастье - любить такого человека, помогать ему. Она его наверное, уже тогда любила - заочно. А однажды Ася, взрослая девятнадцатилетняя дылда, заразилась свинкой от Гали маленькой: здесь же, у Берлинов, и осталась болеть. Даже себе не смела, признаться, как хорошо ей не возвращаться на койку к сапожнику. Чистая постель на мягком диване, уход - всего этого и в детстве не было. В один из вечеров - Ася уже задремала - в передней раздался звонок, потом поцелуи, восклицания: "Смотри, кто приехал!.:" Сна как не бывало. До глубокой ночи слушала приглушенные голоса из столовой, исступленно молилась: "Покажись! Зайди!" Зашел. Пожелал посмотреть перед уходом, как спит Галя маленькая. Крупная голова, широкие сутуловатые плечи в густой полутьме. И - одна секунда: глаза в глаза. Ася поспешно отвернулась, притворилась, что спит. Рядом -разговор шепотом: "Кто это?"-"Двоюродная сестра, Ася". Наутро дурака валяла: "Приехал кто-нибудь? Да что вы, Артур! Надолго?"-"Ненадолго, как всегда." Тянула с выздоровлением, сколько могла. Потом - неожиданно - пришлось его форсировать. Аркадий сказал: "Какая жалость, что ты больна! А нас всех приглашают обедать, тебя, Артура..." Болезнь как рукой сняло. А что толку! Ну пообедали, ну гулять пошли - с обыкновенным человеком из обыкновенной легенды. Вдвоем. Ночь ходили - мимо храма Христа Спасителя, мимо Новодевичьего монастыря, по Воробьевым горам. Наутро Ася вернулась в Марьину Рощу, к перепуганной Броньке, вся в слезах: "Зачем я ему?" Целый день плакала: Я ему дура, я ему девчонка!.." Потому что она ему всю свою бесхитростную жизнь рассказала, поторопилась, выложила, а он ей- забавные истории,- первой встречной! Вот так и на завод в понедельник пошла - замкнувшийся в себе человек, навсегда расставшийся со своими иллюзиями. Так под вечер и с завода вышла: никаких иллюзий!.. А по ту сторону проходной - Артур! Шел день за днем, время не стояло, мчалось. Вот так и будет: то оно будет мчаться, время, то мучительно, неповоротливо ползти. В последний свой вечер в Москве Артур пригласил Асю к себе в кое-как обставленную казенную квартиру на Чистых прудах. Стал говорить, что вся его жизнь не ему принадлежит - и нет в ней места любви, не имеет он права связывать свою судьбу с другою. И так он растерян был, так беспомощен перед лицом охватившего его чувства! Ася только одно отвечала: "Посмей! Свяжи!.." Ничего не было между ними, кроме нескольких поцелуев, в этот памятный вечер их обручения. А наутро он взял ее за руку и привел к своей приятельнице, немецкой коммунистке Марте Гаузман: "Вот моя Асенька, о которой я тебе говорил". Осталась Ася жить у Марты - с огромной библиотекой на разных языках, с друзьями Артура и интересами Артура, - осталась "проверять себя", только об этом он ее и просил. И потянулось время, мучительно потянулось, как не раз еще будет тянуться: год, другой... И все это было только началом. Вся совместная жизнь их была только началом, только приготовлением к настоящей семейной жизни. Сколько они были вместе? Считанные дни. Он приезжал - и жадно, как дело делал, начинал баловать ее, наряжать. Удивительная, странная начиналась жизнь. Ася прибегала с завода - потому что она все еще работала револьверщицей на заводе - и со смехом натягивала на себя заграничное шмотье, и они весело решали с Артуром, куда пойдут: Артур смертельно соскучивался по своим друзьям, по человеческому общению. И они шли в громадный дом на Малом Каменном, где жили члены правительства, или в тесную квартиру знаменитого поэта- где-то возле Таганки. И Ася, дружески неизменная и в доме на Малом Каменном, и в своем цеху, и со знаменитым поэтом, и с подружками по мастерской Блюменкранца, - Ася считала, что нет ничего естественней этих ее преображений в течение дня, этой головокружительной свободы. И потом, когда ее отозвали с завода и перевели на работу в МК, и даже сделали там немалой шишкой, Ася не удивилась: просто воспользовалась первой же нешуточной комсомольской мобилизацией и ушла из МК на строительство метро - так же, как когда-то на завод из Реввоенсовета. Потому что мечтала только об одном: приносить реальную пользу. И опять торопилась, на этот раз из сырой и вязкой шахты метро, где осваивала одну строительную специальность за другой, опять прибегала веселая, оживленная,- лишь бы ее Артур был с нею! - сбрасывала тяжелую робу, преображалась, и Артур горделиво вел ее к своим друзьям, истинную королеву, рабочую косточку. И только одно омрачало ее жизнь: то, что Артур, вернувшись с нею из гостей или с концерта, мог, как это уже бывало, сказать - с такой небрежностью, словно собирался выбежать на угол за папиросами, - "Детонька, уезжаю". И уехать - на год, на месяцы, на несколько лет. Уехать, чтоб, может быть, никогда не вернуться. Щедрая королева, дорого платила она за счастье. Весь ее благополучный мир был неустойчив и зыбок, вздрагивал под ногами, как корабельная палуба. Все оставалось прежним: никуда не девалась приносимая ею "реальная польза", не менялись его друзья, которые давно уже были ее друзьями, мир вокруг нее был так же густо населен, как и раньше. Все оставалось с нею, но среди беззаботности и довольства она одна жила судорожной жизнью солдатки, ежеминутно готовой получить похоронную. Все жили мирно, а в се существование вошла война. Уже вошла-задолго до той, которая, может быть, будет. Бесшумная, никому не видимая война грохотала в ее сознании, не давая минуты передышки. Кому пожалуешься, на что? Сама избрала эту участь, - сама и платила. Вяло донашивала или оживленно раздаривала тряпки, в которые Артур ее нарядил. Кому-то улыбалась - в отчаяние, сведенными тревогой губами. Вот и мальчик родился, как в войну рождаются, - без отца. Вместе с ребенком в "Люксе" появилась и тетя Паша. Ася вышла на Тверскую и с обычной своей легкостью и участливостью разговорилась с первой попавшейся на глаза крестьянкой - встречалось их в городе в эти годы немало, - с немолодой уже женщиной, жавшейся к стене и затравленно озиравшейся среди городского шума. Привела ее в дом, накормила, - женщина умирала от голода. "С детьми имели дело?" - "Родненькая, а то!.." Угрюмая, неразговорчивая, тетя Паша раскрылась не сразу. Однажды, торопясь домой к очередному кормлению, Ася увидела, что "Люкс" окружен людьми, стоят пожарные машины, по тротуарам бежит вода. Не взвидела света, кинулась. В подъезде успокоили: ничего страшного, загорелись плотницкие леса - "Люкс" в это время надстраивался. Спохватились вовремя, никто не пострадал. Вестибюль заполнен был взволнованным, разноязычным народом. Здесь же находилась и тетя Паша с Юркой: у ног Паши стоял ее деревянный, кованный железом сундук. Минула тревога, взялась тетя Паша за сундук - и не смогла оторвать от земли: переволновалась. Бог весть как спустилась она часом раньше и с сундуком, и с грудным ребенком! Сундук пришлось открыть. На дне его лежала семейная реликвия, спасенная от большевиков,- огромная, в тяжелом окладе икона. Так и выяснилось, что тетя Паша - раскулаченная. Потрясенная старуха рассказала все. Рассказала, что мужик ее сослан в Сибирь, да там и пропал, а дома три - доченьки, старшей едва четырнадцать, ходят "в кусочки"; Ася рассердилась, расстроилась. Кричала - как Аркадий на нее в свое время кричал: "Как ты могла, как смела!.." Немедленно затребовала девочек к себе. Поселила в "Люксе", откормила, приодела, как-то растолкала по училищам и общежитиям. Она же счастливая была! При всех своих тревогах-счастливая!.. А когда приехал Артур - малыш уже ходил, уже лепетал свое первое, милое. Артур был на себя не похож, говорил такое, чего не говорил никогда: не могу больше без тебя, без ребенка - выдохся, устал. Буду просить длительный отпуск, искать замену... Искать замену!.. Даже страшно было мечтать об этом. Артур постепенно повеселел, успокоился. Потащил Асю по магазинам, со вкусом устраивал новый, оседлый быт. Осуществил давнюю свою мечту: купил отличный концертный рояль. Потом, так же неожиданно, как всегда, сказал: уезжаю. Уверял, что на этот раз уезжает ненадолго, на несколько месяцев: введет нового человека в курс дела - и вернется. Навсегда. Очень тяжелая была эта разлука - перед возвращением навсегда. Шли - для Аси и для ее малыша - последние недели войны. Ложились последние шальные снаряды. Уцелел, вернулся!.. Приехал тяжело больной, с двусторонним воспалением легких. Сразу же угодил в Кремлевку. Даже не поверишь, что вернулся навсегда: был угнетен, томился. Чуть не каждый день сызнова расспрашивал об одних и тех же друзьях. Однажды сказал Асе: "Если денег не будет, продай рояль". Ася ответила: "Что с тобой делается, Артур! Так когда-то мечтал о рояле..." А однажды Ася пришла из института домой - она в это время уже в институте училась,- а тетя Паша говорит: "Артур Яковлевич наверху у себя". Работникам Коминтерна давали еще и отдельные кабинеты наверху, в надстроенных этажах, - чтоб семья не мешала работе. Ася тревожно кинулась туда: почему его выписали из больницы до срока? Он вчера только делал попытку подняться с Асиной помощью - и не мог. Ворвалась, не постучав. Артур был не один, сидел у его изголовья Аркадий Берлин. Что-то было - в выражении их лиц. в самых позах, в том, как сразу оборвалась их беседа, - Ася остановилась в дверях: "Мешаю?" - "Что ты, детонька? - отозвался Артур. - Мы уже кончили, входи, ничего". Аркадий поторопился уйти. Асе кивнул рассеянно - то ли поздоровался, то ли простился. Ася села на его место, взяла потные, больные руки мужа, в свои - и тут же выпустила: увидела под подушкой револьвер. Артур не сразу понял, на что она смотрит. Догадался, задвинул револьвер поглубже: "Ах, это? Это Аркадий подарил, ничего".- "Зачем тебе револьвер?" - "Ты права: зачем он мне? Но, знаешь, подарил..." Странный это был вечер. Артур отмалчивался в ответ на все вопросы, словно не слышал: почему выписали, почему не долечили? Все переводил разговор на нее, на Юрку: как собирается сына воспитывать, как - жить? Пошучивал со слабой улыбкой: вот придется ему ехать опять - может, все-таки придется, возьмет Асю с собой в Париж. Именно в Париже скрывался в это время ЦК компартии, с которой Артур был связан. И, наверное, в этой связи, вспомнил вдруг, попросил: "Детонька, позови ко мне Владека". Большая семья друга его Владека Марцельского жила с ними внизу дверь в дверь. Ася попробовала позвонить им - телефон не отвечал. "Тебе очень нужно?" "Очень". Пошла вниз сама, вернулась в смятении: в разоренной комнате Марцельских сидели одни женщины, Владека только что увели. Арестован. Артур выслушал невозможную эту новость сидя, тяжело опершись на подушки, не поднимая головы, - и так. словно именно в этом и хотел убедиться: в. том, что Владек - арестован. Сказал спокойно: "Вот, Асенька, и все". Что-то, наверное, знал про Владека. Ничего не объяснил, да Ася и не спросила - привыкла не расспрашивать ни о чем. Отправил Асю спать пораньше, хотел отдохнуть. "Ничего тебе не нужно?" "Спасибо, милая, ничего". ...Проснулась Ася оттого, что в комнату без стука вошли какие-то люди. Сразу - и много. Под руку ввели Артура в пальто и шляпе; он едва стоял, все норовил головой прислониться к чужому плечу. Вошедшие начали выбрасывать белье из ящиков, швырять с полки книги. Ася взглянула ненароком на тетю Пашу, застывшую у стены,- и вздрогнула. Вот так, наверно, смотрела тетя Паша, когда ее мужика уводили,- обреченно, с угрюмой покорностью неизбежному злу. Это чужое, это невозможное для Аси выражение покорности -злу- которое - неизбежно! - здесь, сейчас, в ее доме!.. Проснулся ребенок, радостно подскочил в кроватке: "Праздник, да? Света сколько, людей сколько!.." Захлопал в ладоши. Ася подошла, уложила маленького, снова прикрыла одеяльцем: "Спи!.." Артур успел сказать: "Ничему плохому про меня не верь",- его уже выводили. Ася кинулась вслед, крикнула несвойственным ей обычно сорванным, плачущим голосом: "Куда вы его ведете, больного, - люди вы? Он же на ногах не стоит..."-"Ничего,-отвечали ей.-У нас там больница, подлечим".