А вдруг?.. Тревога: как она управляет нами, а мы – ею - Роланд Паульсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но мысли о насилии время от времени появляются у всех, и иногда весьма эмоциональные. Кому-нибудь достаточно завязнуть в пробке в час пик, чтобы захотеть «убивать». Не бывает такого, чтобы панический страх убить своего ребенка действительно толкнул человека на детоубийство. Клинический психолог Ли Бауэр, пациенты которого часто мучились мыслями о детоубийстве, подробно описывает, почему родители действительно убивают своих детей. И если это не хладнокровный способ избавиться от человека, превратившегося в проблему, то к таким сигналам, как неконтролируемый гнев, агрессия, обусловленная приемом наркотиков, или определенные типы галлюцинаций, стоит отнестись серьезно. Так, женщина, страдавшая послеродовым психозом, увидела исходящий из ноздрей младенца желтый дым. Она решила, что ребенок – порождение дьявола и лучше всего выбросить его в мусорный бак. Там ее муж позже и нашел малыша[384].
Научно подтвержденных «маркеров» насилия, на которые можно указать, немного, и они слишком – на грани банальности – просты для понимания. С другой стороны, потребители насилия – СМИ – наделяют его ореолом таинственности. Доктор Джекил и мистер Хайд служат моделью детской игры в «ку-ку» если не между сознательным и бессознательным, то между убийцей и его окружением.
Представление о врожденной склонности к насилию имеет еще более долгую историю, чем представления о сексуальности. Медицина уже больше 250 лет пытается выяснить, как распознать склонную к насилию «натуру». Живший в XVIII веке врач Франц Йозеф Галль утверждал, что все возможные душевные качества человека можно определить по форме его черепа. Более современную версию френологических теорий Галля предложил в XIX веке Чезаре Ломброзо, один из основателей криминологии и пионер расовой биологии. Ломброзо придавал большое значение форме и размеру черепа, а также доказывал, что у людей, от рождения склонных к совершению преступлений, delinquente nato, отсутствуют «высшие нервные центры», в наличии которых и заключается разница между цивилизованным человеком и дикарем. Склонные к насилию люди были ближе к природе, чем законопослушные, и их считали в большей степени животными, чем людьми[385].
Изрядная доля этих представлений жива и сейчас, хотя в наши дни они сосредоточены не столько на форме черепа, сколько на мозге и генах. В своей знаменитой книге «Анатомия насилия» психолог Адриан Рейн представляет «программу Ломброзо» как мысленный эксперимент, в ходе которого всех мужчин в возрасте восемнадцати лет подвергают сканированию, чтобы определить, у кого из них мозг убийцы.
Рейн откровенно считает, что потомки несправедливо обошлись с Ломброзо. Он признает, что обнаруженных наукой биологических маркеров склонности к насилию очень немного, они ограничиваются узким кругом корреляций. Но, как и все, кому нужно защищать свою область исследований, Рейн убежден, что мы скоро все выясним, если исследования будут продолжать хорошо финансировать. По его словам, уже сегодня можно предсказать, какие дети рискуют вырасти агрессивными[386].
Рейн и другие исследователи врожденной склонности к насилию высказывают предположение о заранее установленной модели поведения, в соответствии с которой человек может быть «предрасположен» к насилию, но не «предопределен к нему изначально». Одни люди становятся более жестокими, чем другие, из-за «триггеров», содержащихся в окружении человека. Благодаря этой теории позиционная война между «наследственностью и средой», которую вели поведенческие науки, несколько поутихла. Но она укрепила идею человеческой натуры, которая предшествует социальному, – механистическую модель «человеческая природа + окружение = индивидуум», где выбор у человека небольшой: либо принимать свою судьбу, либо противиться ей. Эту идею высказывал уже маркиз де Сад, который, что неудивительно, восхвалял ценность следования своей природе. Йозеф Фритцль, живший через несколько столетий после де Сада, 24 года держал в подвале, избивал и насиловал свою дочь. Когда его арестовали, Фритцль, хорошо осведомленный насчет заранее предопределенной модели поведения, заявил, что он, несмотря на умеренный образ жизни, был «рожден насильником»[387].
В попытке опровергнуть идею о том, что врожденная предрасположенность к насилию даст менее сознательным людям карт-бланш на совершение всевозможных злодеяний, Рейн честно рассказал, что сам является обладателем мозга с аномальной структурой серийного убийцы, а еще у него замедленный пульс. Внимание средств массовой информации привлекло еще одно схожее признание: нейробиолог Джеймс Фэллон написал книгу о том, как он случайно обнаружил, что нейровизуализация его собственного мозга идентична той, что бывает у психопатов. В книге Фэллон описывает, как радовался своему открытию и как понял, что вел себя как психопат: жажда мести, романы на стороне, постоянная ложь и эмоциональный холод по отношению к семье. Однако Фэллону тоже надо было защищать свое поле исследований, и он, к сожалению, не стал конкретизировать то, как вообще выглядит МРТ мозга при психопатии, ограничившись лишь поверхностными наблюдениями и корреляциями[388]. Как я уже упоминал, есть веские причины считать, что представление о врожденной психопатии само по себе является психопатическим, поскольку предполагает свойственный больному психопатией механистический взгляд на человека. Рассматривая психопата как вещь, как сломанный и не поддающийся ремонту механизм (психопаты обычно описываются как невосприимчивые к терапии), мы относимся к психопату с тем же бесчувствием, с каким он, как принято думать, относится к своему окружению. Тем не менее, нельзя списывать со счетов тот факт, что разные люди по-разному казнят себя за «грандиозное я», «отсутствие чувства вины», «безответственность», «множество коротких браков» и еще по 20 критериям, применяемым при диагностике психопатии. Точно так же люди с минимумом психопатических черт могут тревожиться, что в глубине души они психопаты[389].
Четвертая территория риска: отношения
«Доказывая, что навязчивая мысль верна, мозг может напомнить тебе какой-нибудь несчастливый день, но то же можно сказать и о счастье. По моему опыту, за самым обычным смехом может последовать навязчивый вопрос: действительно ли я счастлива?»
Бретешер, чуткая к неустойчивости счастья, указывает на тревогу, которая, на первый взгляд, несоизмеримо отличается от ее самообвинений, касающихся сексуальных склонностей. В моменты радости размышления на тему «счастлив ли я в глубине души?» похожи на надуманную проблему людей, проживающих в развитых странах. «Действительно ли я сейчас на самом деле счастлив?» – вопрос почти провокационный.
Объект тревоги не определяет силу тревоги. Пытаться оценить, насколько ты счастлив, – отличный способ выпасть из момента и стать несчастным. Но есть еще более сложный вопрос подобного рода: Такие ли отношения нужны мне
