Луначарский - Юрий Борев

Луначарский снял пенсне, протер его, вновь водрузил на нос и продолжил:

— Напомню еще одну историю. После трагических июльских событий 1917 года Бурцев обвинил целый ряд лиц в том, что они «немецкие шпионы». Попал в эту компанию и Ленин, и Горький. Я также имел «честь» попасть в список бурцевских шпионов. Великий врач, крупнейший в Европе авторитет по борьбе с туберкулезом, стал ездить по всем академикам, чтобы собрать подписи под протестом против несправедливости. Из академиков один только полусумасшедший Марков подписал протест. Остальные отказались. Нет, дорогие академики, с гражданской совестью у вас пока еще не все в порядке. Как, впрочем, и с этикетом, и с гостеприимством. Вежливо ли садиться спиной к гостю?

Те из академиков, кто еще сидел спиной к Луначарскому, торопливо повернулись к нему лицом. А Луначарский уже перешел на латынь и стал говорить о великой миссии науки в современном мире, о великой традиции русских ученых служить своему народу. В конце выступления он вновь перешел на русский язык и выразил твердую уверенность в том, что русская наука выполнит свой долг перед народом.

Так закончил свой доклад Луначарский, и академики, еще недавно устроившие ему обструкцию, проводили наркома с трибуны аплодисментами.

Прошел год со дня Октябрьской революции, а над академией начинают сгущаться тучи, несмотря на ее пусть медленный, но все же поворот к сотрудничеству с советской властью. Пафос всеобщего преобразования и идеи созидания путем разрушения витают над всем. Даже не важно: происходит ли это в процессе революции или в процессе контрреволюции. Важно, чтобы изменение было всеобщим и ничто не осталось в неизмененном виде. Острый глаз историка может заметить, что, когда происходят коренные изменения во власти, находится множество активных деятелей, смыслом бытия которых становится реформирование всего и вся. Начинаются реформы ради реформ. Многим хочется немного порулить, что-то изменить, что-то улучшить, ухудшая, и ухудшить, улучшая. Так в конце XX века, после трагической гибели СССР (о том, что это была большая трагедия, хорошо сказал В. Путин) вот уже два десятилетия не кончаются реформы, общество живет на почве, содрогаемой перманентными преобразовательными землетрясениями. У нас было одно из лучших средних и высших образований в мире, одна из лучших систем научных степеней. Сегодня все это (и не только это) подвергается улучшающе-ухудшающему реформаторству. После Октября 1917 года преобразования охватывали по необходимости многие области жизни и втягивали в свое гравитационное поле многое из того, что в преобразованиях не нуждалось. Кстати сказать, сегодня с Российской академией наук преобразовательные эксперименты продолжаются, невзирая на протесты ученых. Над современной Российской академией наук витает дух реформирования. От академии требуют актуальной эффективности. Именно так академия работала в годы войны с фашизмом. Однако главные задачи академии — не решение прикладных и сиюминутных проблем, а решение проблем стратегических и фундаментальных. Результаты такой научной деятельности входят в жизнь часто через десятилетия и даже через еще более долгие сроки, но без решения фундаментальных научных проблем ни у общества, ни у его науки нет серьезного развития и серьезного будущего.

В первые послеоктябрьские революционные годы нашлось немало архирадикально настроенных людей, выплеснутых революционной бурей наверх, которые замахнулись на академию, как, впрочем, и на бывшие императорские театры — Большой и Мариинский. Да что академия и театры! В те бурные годы находились горе-теоретики, обосновывавшие необходимость срыть железные дороги на том основании, что они-де буржуазны. В этой обстановке в научном отделе Комиссариата по просвещению Союза коммун Северной области, куда входил Петроград, возник нелепейший проект документа, носивший название «О реформе деятельности ученых учреждений и школ высших ступеней в Российской Социалистической Федеративной Республике». Эта бумага касалась «разновидности, именуемой высшим ученым учреждением типа Академии наук». «Таковые, — категорически утверждал этот документ, — подлежат немедленному упразднению как совершенно ненужные пережитки ложноклассической эпохи развития классового общества. Коммунистическая наука мыслима лишь как общенародное, коллективное трудовое жизненное дело, а не как волхование в недоступных святилищах, ведущее к синекурам, развитию кастовой психологии жречества и сознательного или добросовестного шарлатанства».

Нет, все же только преобразовательного пафоса и реформаторского зуда недостаточно, чтобы создать такой документ, замахивающийся на цвет отечественной и мировой учености — Академию наук, коей в тот момент было уже без малого 200 лет. Для создания этого документа нужны еще и комплекс неполноценности бездарного псевдоученого, и ненависть к истинной учености, и ощущение вседозволенности разрушения.

26 ноября 1918 года Ольденбург вновь посещает Наркомпрос, дабы отвести от академии угрозу, исходящую от реформаторски настроенных новых красных бюрократов. Защищаясь от реформаторского произвола, непременный секретарь академии упомянул в переданном в Наркомпрос письме «о тех крупнейших переменах, какие произошли и во внутреннем строе академии, и в характере ее работы».

И все же из беседы Ольденбург вынужден был сделать вывод: «Настроение комиссариата по отношению к академии не может считаться особенно благоприятным». В июле 1919 года Наркомпрос вновь подтверждает и конкретизирует свои претензии к академии: «Комиссариат не находит удовлетворительной проведенную Академией наук реорганизацию. Академия именует себя Российской, однако остается не связанной со многими важными сферами жизни страны». При этом выборы академиков все же остались прерогативой общего собрания Академии наук. Как заманчиво было для бесстыдно корыстных карьеристов отнять эту научно-демократическую процедуру у Академии наук и под революционным предлогом передать возможность решения вопроса о членстве в академии какой-либо бюрократической инстанции! Однако преобразования в этом бюрократическом направлении на каком-то этапе остановились. Впрочем, даже уже в XXI веке не прекратились попытки придушить, или развалить, или лишить самостоятельности Российскую академию наук (в том числе и в вопросе выборов членов академии).

Ольденбург обращается к академику П. Л. Лазареву:

— Попросите Красина, чтобы он поговорил с Лениным и объяснил ему, что разрушение Академии наук опозорит любую власть. Науку, конечно, уничтожить нельзя, но расстроить систему академии нетрудно.