Том 1. Тяжёлые сны - Федор Сологуб
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я слушаю вас, Анатолий Петрович.
– Видите ли, этого в коротких словах не скажешь. Да и нет, пожалуй, слов подходящих: все старо, избито. Вот видите, весна, цветы цветут, – все это настраивает так мечтательно, молодеешь весной.
– Ваша весна уже прошла, – лукаво сказала Анна.
– Да, прошла, украдкой, незаметно, а теперь возвращается, да какая прекрасная! Душа радуется, становишься добрее и чище.
– Чем же вы отметили этот возврат вашей весны? – тихо спросила Анна.
Смотрела вдаль мимо Андозерского. Глаза ее сделались грустными.
– Пока еще не знаю, – сказал Андозерский, – но думаю, что отметил чувством.
– Вы говорите, что стали добрее, лучше, – конечно, это не фраза?
– Да, да, это верно! – воскликнул Андозерский. Он видел лицо Анны только сбоку: она повернулась на стуле и, казалось, внимательно рассматривала что-то вдали, там, где сквозь ярко-зеленую листву сада виднелись золоченые кресты городских церквей. Сказала медленно, раздумчиво:
– Это бывает редко, так редко, что в такие праздники души как-то даже и не веришь. Добрее, лучше, – как это хорошо, какое просветление! После причастия так чувствуют себя верующие. Но вот, скажите, как же это отражается в вашей деятельности, в службе?
Анна быстро повернулась к Андозерскому и внимательно всматривалась в него. Ее лицо вдруг вспыхнуло и отражало быструю смену чувств и мыслей.
– Это, Анна Максимовна, сухая и грубая материя, моя служба, – для вас это вовсе не интересно.
Аннино лицо внезапно стало равнодушным. Она сказала холодно:
– Извините. Я приняла это за чистую монету: думала, вы в самом деле хотите рассказать о вашем ренессансе.
– Анна Максимовна, могу ли я говорить о делах, когда у меня на сердце совсем другое! Но скажите, ради Бога, ведь вы не могли не заметить того нежного чувства, которое я к вам питаю?
Анна встала порывисто. Краснея багряно, отвернулась от него.
– Скажите, – говорил Андозерский, подходя к ней, – ведь вы…
Анна перебила его:
– Вот, вы говорите о вашем возрождении, а не хотите сказать, что делаете на службе. Я знаю, сегодня было назначено заседание уездного съезда, и вы там должны были быть. Скажите, изменил съезд приговор об этом мальчике? Кувалдин, так, кажется, его фамилия?
– Да, изменил.
– Оправдали мальчика?
– Как же можно было его оправдать!
– Смягчили приговор? Нет? Усилили, значит? Да? Неужели, неужели?
– Ах, Анна Максимовна!
– Но вы-то, ведь вы были не согласны с другими? Нет? И вы так же думали? С весною в сердце вы подписывали такой приговор, грубый, глупый, безжалостный? И для этого стоило возрождаться? Вы любите шутить, Анатолий Петрович!
– К чему вам это, Анна Максимовна? Ведь это служба, дело совести.
– Вся жизнь – дело одной совести, а не двух… Впрочем, этот разговор, конечно, ни к чему. А только вы сами заговорили о вашем возрождении. Не терплю я пустых фраз.
– Любовь моя к вам – не фраза. Анна Максимовна, скажите же мне…
– Если бы даже я имела несчастие полюбить человека, который любит то, что я ненавижу, ненавидит то, что я люблю, то и тогда я отказалась бы от глупости разбить свою жизнь. И у меня к вам нет никаких чувств.
– Но я питал надежды, и мне казалось, что я имел основание…
– Довольно об этом, Анатолий Петрович, прошу вас. Вы ошибались.
Анна тихо сошла по ступеням террасы в сад, зелено смеющийся перед нею. Веселые красные цветки на куртине закружились хороводом, радостно-легким.
Андозерский с яростью смотрел на Анну. И уже все в ней стало для него вдруг ненавистным – и красивость ее простой одежды, и ее прическа, и ее уверенная и легкая походка, и нестыдливая загорелость ее босых ног.
«Хоть бы для гостя башмаки надела!» – с яростною досадою думал он.
Глава двадцать девятая
Логин шел по улицам. Томило ощущение сна и бездеятельности. Не то чтоб все спали: солнце было еще высоко, люди шевелились, тявкали собачонки, смеялись дети, – но все было мертво и тускло. У заборов кое-где таила злые ожоги высокая крапива; пыль серела на немощеной земле.
Логин остановился на мостике через ручей; облокотился о перила. Мутная вода лениво переливалась в узком русле; упругие дымно-синеватые струйки змеились около устоев мостика; там колыхались щепки и сор. Мальчик и девочка, лет по восьми, блуждали у берега и брызгали вскипавшую белою пеною под их бурыми от загара босыми ногами воду. Их шалости были флегматичны.
Логин шел дальше. Пятилетний мальчишка, сын акцизного чиновника, катился на самокате. Не улыбался и не кричал. Лицо его было бледно, мускулы вялы.
Попадались бабы: тупые лица, девчонки: пустые глаза, в цепких руках что-то из лавки, рыжий мещанин: книжка под мышкою, босой и грязный юродивый, у всех просил копеечку и, не получив ее, ругался. Встречались пьяные мужики, растерзанные, безобразные. Шатались, горланили. Изредка проплывала барыня-кутафья, утиная походка, лимонное лицо, глаза сусального золота.
Логин проходил мимо холерного барака. На крылечке стоял фельдшер, толстенький карапуз, белый пиджачок. Логин спросил:
– Как дела, Степан Матвеич?
– Да что, табак дело! – отвечал сокрушенно фельдшер.
– Что ж так?
– Поверите ли, весь истрепался, так истрепался… Да вот вы посмотрите, вот пиджак…
Фельдшер запахнул на груди пиджак.
– Видите, как сходится?
– Похудели, – с улыбкою сказал Логин.
– И сколько тут всякой рвани шляется, просто уму непостижимо! Таких слов каждый день наслушаешься – душа в пятках безвыходно пребывает. Хоть бы уж один конец!
– Ничего, обойдется.
– Уж не знаю, как Бог пронесет.
Вдруг фельдшер как-то весь осунулся, побледнел, наскоро поклонился Логину и юркнул внутрь барака. Логин оглянулся. На другой стороне улицы, против барака, стоял буян оловянные глаза. Он презрительно скосил губы, сплюнул и заговорил:
– Удивительно! Так-таки среди бела дня! Тьфу! Ни стыда, ни совести, ни страха! Ну, народец! Уж, значит, на отчаянность пошли.
Логин постоял, поглядел и пошел на вал. Эта встреча тяжко подействовала на его настроение, но в сознании только поверхностно скользнула: думал о другом.
Любил бывать на валу. Вокруг было открыто и светло, ветер налетал и проносился смело и свободно, – и думы становились чище и свободнее. После подъема на высокую лестницу и грудь расширялась радостно и вольно.
Но сегодня и наверху было плохо: ветер молчал, солнце светило мертво, неподвижно, воздух был зноен, тяжел. Порою пыльная морока плясала, мальчишка с хохочущими глазами. Порою Логин слышал рядом шорох босых ног по траве, – что это? поступь Анны? или серая морока? Обернется – никого.
И об Анне думал сегодня горько:
«Я погублю ее, или она меня спасет? Я недостоин ее и не должен к ней приближаться. Да и может ли она полюбить меня? Меня самого, а не созданный, быть может, ею лживый образ, разукрашенный несуществующими достоинствами?»
Андозерский проезжал на извозчичьей пролетке мимо вала. Увидел Логина, вышел из пролетки и быстро поднялся наверх. Капли пота струились по румяному лицу. Сердито заговорил:
– Скажи ты мне, Христа ради, чем вы живете, идеалисты беспочвенные?
– В чем дело?
– Что за принципы у вас такие, чтобы разбивать свое же благополучие? Влюбится как кошка, завлекает нежными взглядами, – и вдруг преподнесет кукиш: я, мол, за вас не пойду, – вы мерзавцев не оправдываете!
– Да что с тобой случилось? Предложение сделал, что ли?
– Свалял дурака, предложил руку и сердце этой дуре самородковой, и что же? В ответ целую рацею прочла, в которой капли здравого смысла нет! Черт знает что! А ведь наверное знаю, что влюблена как кошка.
– Вы с ней не пара: женись на Неточке.
– Не пара! Смотри, не твои ли это штучки? Сам втюрился, да уж и ее в себя не втюрил ли? Черт возьми, добро бы красавица! Ласточкин роток!
Все это Андозерский выкрикивал, почти задыхаясь от злобы. Логин спокойно возразил:
– Напрасно ты так волнуешься. Любви к ней ты, как видно, не чувствуешь особенной.
– Да уж стреляться не буду, пусть будет спокойна. Можешь даже передать ей.
– Могу и передать, если тебе угодно. Что ж, ведь у тебя еще две невесты есть, если не больше.
– Да уж не беспокойся, не заплачу, – ну ее к ляду!
Андозерский плюнул и побежал вниз. Логин с улыбкою смотрел за ним.
Дома ждало приглашение директора гимназии пожаловать для объяснений по делам службы.
Павликовский имел озабоченный и даже смущенный вид. С любезною улыбкою придвинул для Логина кресло к письменному столу, на котором в разных направлениях красовались фотографические группы в разных стоячих рамочках из ореха и бронзы, – подношения сослуживцев и гимназистов. Сам поместился в другом кресле и предложил Логину курить. Логин не курил, но Павликовский до сих пор не мог этого запомнить. Он был человек рассеянный. Рассказывали, что однажды в коридоре он остановил расшалившегося гимназиста, который, разбежавшись, стукнулся головою в его живот.
