Эпидемии и народы - Уильям Макнилл

происходить с короткими промежутками вплоть до XX века, включая и часть этого столетия. Наоборот, на Дальнем Востоке, как мы видели, единственная недавняя вспышка чумы была результатом действий неискушенных в местных реалиях китайских иммигрантов, перемещавшихся в незнакомую среду, где они пренебрегали традициями кочевников, которые при тщательном соблюдении были вполне способны защищать человеческие популяции от инфекции.

За катастрофическими болезнями, которые, предположительно, привели к резкому сокращению численности жителей степи в XIII–XV веках, вскоре последовало еще два удара. Первым из них было открытие европейскими мореплавателями пути в Азию вокруг Африки (1499), а вслед за этим на систематической основе стал действовать морской маршрут между Европой и другими крупными населенными центрами цивилизации. После этого степные караваны перестали быть самым дешевым способом доставки китайских товаров в Европу и наоборот. Как следствие, исчез один из устойчивых стимулов для наземного перемещения товаров, соответствующим образом уменьшилась и основа для какого-либо экономического возрождения степи. А за этим, в свою очередь, появление в XVII веке эффективного ручного огнестрельного оружия сделало традиционные луки степной кавалерии бесполезными против хорошо подготовленной пехоты. Далее последовал быстрый и необратимый раздел евразийских степей между прилегающими к ним сельскохозяйственными империями — главные выгоды от этого получили Россия и Китай[240].

Именно поэтому возникает искушающая гипотеза, что главным последствием изменившегося распространения бубонной инфекции в Евразии было фатальное кровопускание для степного общества. Маловероятно, что для подобной точки зрения когда-нибудь найдется документальное подтверждение. С другой стороны, при доскональном прочтении китайских, исламских, а возможно, даже индийских документов лингвистически компетентными учеными, осознающими рассматриваемую нами тему, вероятно, обнаружится основа для реконструкции демографической истории и истории заболеваний в этих обществах с примерно той же степенью точности, которая достижима сегодня в отношении Европы. Но поскольку требующаяся для этого кропотливая работа еще не началась, у общих утверждений о демографической истории азиатских обществ за пределами Китая до XVIII века отсутствует какая-либо удовлетворительная основа. И даже для Китая потребуется изучение локальных источников для оценки роли заболеваний в сокращении китайского населения более чем наполовину в промежутке между 1200 и 1400 годами.

По мере удаления от нового очага инфекции, располагавшегося в степях, человеческие реакции на изменившийся паттерн заболеваний, вероятно, ослабевали. Например, для Индии (если этот субконтинент действительно был одним из наиболее древних пристанищ хронической чумной инфекции среди сообществ норных грызунов), изменения, произведенные монголами к северу от ее территории, мало бы что означали. То же самое верно применительно к еще более удаленной субсахарской Африке. В обоих этих регионах привычки и традиции, которые сдерживали человеческую чуму в приемлемых рамках, предположительно, выработались в древние времена, когда чума впервые проникла на корабли и стала распространяться по Индийскому океану и прилегающим к нему морям. Следовательно, любой дополнительный контакт с Pasteurella pestis, которая могла просачиваться с севера, через египетский сухопутный перешеек или каким-то иным маршрутом, не привел бы к неким существенным изменениям для знакомых с чумой народов Африки и Индии. Поэтому неудивителен тот факт, что в XIV веке в Индии, похоже, не было каких-либо особенных признаков демографического кризиса, хотя почти полное отсутствие документальных свидетельств фактически делает и это, и какое-либо альтернативное ему умозрительное рассуждение почти бессмысленными. Чума действительно присутствовала в Индии в промежутке 1200–1700 годов, но невозможно утверждать, насколько серьезной она могла быть.

В таком случае то, что предстает перед нами как всеобъемлющая реакция на изменение модели коммуникаций, произведенное в XIII веке монголами, оказывается повторением тех событий, которые наблюдались в первые столетия христианской эры. Иными словами, масштабные эпидемии и сопровождавшие их военные и политические потрясения в Европе, а также (менее отчетливо) в Китае и в первые столетия христианской эры, и в XIV веке приводили к резкому сокращению населения на крайних восточной и западной оконечностях запада Евразии, однако как эпидемическую, так и демографическую историю регионов, лежащих между этими оконечностями, выявить сложно или невозможно.

В более раннем случае воздействие, вероятно, оказывали несколько заболеваний, и для восстановления населения, в особенности в Европе, потребовалось более длительное время. Напротив, в XIV веке ответственность за сокращение населения большей части Европы несла, видимо, одна инфекция, а восстановление и в Европе, и в Китае было более стремительным, так что ко второй половине XV века в каждой из оконечностей ойкумены Старого Света вновь начался несомненный демографический рост. Даже в Московии и Османской империи, то есть в землях, лежавших близко к степному очагу чумной инфекции, рост населения становится несомненным в XVI веке, возможно, начавшись даже раньше[241].

Еще до того, как были достигнуты пределы этого возобновившегося роста, в результате открытия европейцами Нового Света возникло новое нарушение всемирных экологических и эпидемиологических балансов. Рассмотрение радикальных и драматических последствий этого события станет главной темой следующей главы.

V. Трансокеанские обмены, 1500–1700 годы

В предыдущих главах мало говорилось о Новом Свете и его опыте заболеваний. Подобное искажение становится неизбежным в силу отсутствие письменных записей и ограниченных результатов, полученных в ходе медицинского исследования скелетированных останков, которые были найдены в археологических памятниках американских индейцев. Тем не менее если учесть события, происходившие после того, как испанцы положили начало свободному обмену инфекциями между Старым и Новым Светом, представляется, что встречи индейцев с инфекционными заболеваниями в доколумбову эпоху определенно не имели значения с эпидемиологической точки зрения. Обитатели Нового Света не являлись носителями каких-то новых инфекций, которые могли передаваться вторгавшимся на их территорию популяциям европейцев и африканцев (если американское происхождение не имел сифилис, как все еще полагают некоторые исследователи). В то же время для индейцев внезапное столкновение с длинной чередой тех инфекций, с которыми европейские и африканские популяции встречались по отдельности на протяжении примерно четырех тысяч лет истории цивилизации, привело к масштабной демографической катастрофе.

Причины подобного дисбаланса обнаружить не так уж сложно. Новый Свет в сравнении с масштабом и экологической сложностью Старого Света был не более чем огромным островом. В Евразии и Африке формы жизни в целом были более высокоразвитыми, что представляло собой реакцию на более широкую вариативность, возникавшую в условиях большего массива территории. Как следствие, растения и животные из Старого Света, которые внедрялись европейцами на американском континенте, зачастую вытесняли аборигенные американские виды и нарушали ранее существовавшие экологические балансы скачкообразными и (по меньшей мере изначально) крайне нестабильными способами. Например, мы редко осознаем, что мятлик луговой (Kentucky bluegrass), одуванчики и маргаритки, столь привычные для современных ландшафтов Северной Америки, происходят из Старого Света. Аналогичным образом из сбежавших от хозяев свиней, крупного рогатого скота и лошадей в Новом Свете сложились бескрайние дикие стада, что порой имело разрушительные последствия для растительного