Скатерть Лидии Либединской - Наталья Громова

С самого начала поездки, еще в поезде Москва-Калуга, Лида стала говорить о Малоярославце как о городе необыкновенном. История Отечественной войны 1812 года переломилась в этом уездном городишке. Восемь раз его брали французы и восемь раз отбивали русские. Наконец Наполеон ретировался. Кутузов торжествовал. Исход войны был предрешен. Я смотрела на Лиду и вспоминала, что она имеет прямое отношение к автору «Войны и мира», кровная родственница. Графиня, между прочим. Привезла меня в город русской славы и обещает показать сквер 1812 года, часовню и две братские могилы в сквере. А потом, если позволит время, мы обязательно посетим Карижу…

Влекло Лиду в Малоярославец и другое. Юношеское воспоминание. Здесь когда-то поселилась половина семейства по фамилии Бруни — отпрыски некогда приехавшего в Россию из Италии Антонио Бруни. С московской веткой фамилии Лида была хорошо знакома. О главе семьи, художнике-энтузиасте Льве Александровиче, вспоминала как о дорогом и близком человеке. Бок о бок с ним, его женой, детьми, в тесноте да не в обиде, прожила трудные предвоенные дни. Однако был еще старший брат Льва Александровича, Николай — личность ошеломляюще талантливая и трагическая: музыкант, поэт, летчик, священник, ссыльный. В городе Ухте стоит его рук работа — памятник Пушкину. Но и, выполнив «социальный заказ», он не избежал расстрела в 1938 году. А его многодетная семья вынуждена была жить не ближе 101-го километра — вот здесь, где мы с Лидой оказались весной 1978-го.

Столько лет прошло… Выжившие только благодаря помощи Льва Александровича, родичи разбрелись по стране, но кто-то мог еще оставаться на старом месте. Бросив вещи в доме для приезжих, мы начали странствие по городу, по той его части, где сорок лет назад стоял деревянный дом, в котором Бруни занимали две комнаты. Лида вспоминала: невзирая на бедность, их двери всегда были открыты для приезжающих. Спали в комнате на полу, на чердаке, на сеновале, питались картошкой и кашей, ходили в лес по грибы, по ягоды… Но где же, где же этот дом, сохранился ли? Общее запустение окраины города как будто не оставляло надежды. Встречались похожие жилища — Лида открывала калитку, бесстрашно проходила внутрь двора, игнорируя объявления о злой собаке, вызывала хозяев. Никто ничего не знал и не помнил. В конце концов какая-то бабка направила нас в ближайший кинотеатр, где, по ее словам, работала билетершей жена внука или внучатого племянника последнего осевшего здесь представителя знаменитой фамилии. Несмотря на обеденное время, поименованная женщина была на работе, при виде нас растерялась, стала почему-то оправдываться. Лида, наделенная природной деликатностью и благоприобретенной дипломатичностью, поспешила ее успокоить, отказалась от неуверенного приглашения, стала интересоваться ее жизнью, местным бытом. Но я понимала: ей тяжело и неловко передо мной, как будто обманула и мои ожидания.

«Не ходи по старым адресам!» — процитировала я строчку обеими нами любимого Евгения Долматовского.

— А пойдем-ка мы в Карижу! — с легкостью, свойственной только ей одной, стряхнула с себя грусть и разочарование ненаглядная Лидия Борисовна.

И мы отправились по адресу воспрянувшего весной малого среднерусского заповедника, и этот зеленый, нестираемый никакими перипетиями времени адрес нас не обманул.

О чем говорили, примостившись на двух соседних пеньках, под натянутыми, как струны, еще голыми, но густыми ветками деревьев, готовых брызнуть пресловутыми «клейкими листочками»? Обо всем. Кончалась брежневская эпоха. Многие граждане великой страны косили кто на Запад, кто на Восток, но даже активистам одной отдельно взятой нации не всегда удавалось «слинять» на законных основаниях. Я призналась Лиде: мой муж, кинематографист, решил последовать за своими отбывшими родственниками.

— Один? — испугалась она.

— Нет, со мной и дочерью, если мы решимся на это.

У нее точно камень с души свалился.

— Ну, если всем вместе — не страшно…

Павла она очень любила. За отзывчивое сердце, за эрудицию, за то, что трудоголик.

Не случайно, когда время переменилось и его в России стали охотно печатать, Лида первая написала две пламенные рецензии на его книги «Горечь померанца» и «Труба исхода». Евреев она вообще любила, уважительно выделяла из прочих. Не раз слышала от нее: «Лучшие люди — евреи и русские дворяне».

— А что мне делать на чужбине? — задала я классический вопрос прикованных прометеевой цепью к родной речи гуманитариев.

— А что ты делаешь здесь?

— Сама знаешь: служу по мере сил родной литературе.

— И там будешь ей служить. Земля такая маленькая. Что где ни происходит, эхо разносит по всем закоулкам. Там много наших людей. А будет еще больше…

Видно, отогретая весенним солнышком Карижа располагала к откровенности. В ответ на мою тайну Лида поделилась своей — тайной поздней любви. Мужа своего, Юрия Николаевича Либединского, одного из основоположников советской литературы, отца их детей, она очень любила. Ее нестареющая «Зеленая лампа» — прежде всего книга о любви: к нему, к его книгам, к его друзьям, к его времени. Коммунисткой она не была, не могла быть. Кафкианская репрессивная машина, уничтожившая ее отца, Бориса Толстого, безжалостно переехала и ее молодую жизнь, покалечила душу. За свой потомственный графский титул отец дорого заплатил: тюрьмой, ссылкой, безвременной смертью в таежном лазарете. Но широкая душа его дочери, оказывается, смогла вместить и правоту, пусть наивную, уязвимую «с точки зрения вечности», таких коммунистов-идеалистов, как Либединский, Александр Фадеев, Михаил Светлов.

Я никогда не спорила с Лидой по этому поводу. Любые спорщики — те же фанатики, маленькие лютеры, лишенные благодати: «Я здесь стою и не могу иначе». Мы с Лидой любили друг друга и ни разу не перешли границу, за которой бесчинствует стихия разъединения…

Когда Лидия Борисовна овдовела, ей было тридцать восемь лет. Пятеро детей, младшая, Ниночка, — первоклассница. Денег в кубышке не имелось. Имелись долги. Надо было поднимать детей, зарабатывать, вернуться к покинутой литературной работе. Ведь все последние годы Лида была секретарем, писцом, машинисткой своего немолодого мужа. Собственные творческие замыслы пребывали в анабиозе.

Как рьяно взялась она за перо, когда слегка притупилась боль утраты! Биографии, сначала пережитые, ибо касались объектов лично ей дорогих, факты, любовно собранные, с чисто женским тщанием, в библиотеках, хранилищах и поездках, становились книгами из жадно читаемой серии ЖЗЛ, хотя выходили в разных издательствах. Можно ли любить давно ушедших людей, не состоявших с тобой ни в кровной, ни в какой другой связи, так, как любим мы своих близких: преданно, трепетно, входя во все обстоятельства их судьбы, желая облегчить их прижизненный крест, оправдать их в глазах потомков? Оказывается, можно. Уверена, что Лида именно так относилась к своим героям: Герцену, Огареву, Блоку, декабристам. Ради декабристов она объехала всю Сибирь, дорожа каждой архивной бумажкой, каждым отголоском их славных и трагических жизней.