Папа Сикст V - Эрнест Медзаботт

Но иезуит не хотел сопутствовать отравителю и, как сумасшедший, выбежал на улицу.

СМЕРТЬ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

КАРЛ Гербольд и кавалер Зильбер сделались большими фаворитами Юлии Фарнезе. Вместе с тем молодые люди продолжали заниматься политикой Европы и громко критиковали правительство папы Сикста V. Если бы кто-нибудь из римских граждан позволил себе хотя бы половину того, что говорили эти молодые люди, он непременно был бы в тюрьме св. Ангела, а, пожалуй, и на виселице. Но к иностранцам папское правительство всегда было чрезвычайно снисходительно. Историк Габелли много говорил об этой терпимости ко всем иностранцам.

Один раз в полдень молодые друзья прогуливались по улице Корсо.

— Помнишь, — сказал Гербольд, — ужин у куртизанки Анжелики?

— Еще бы, конечно, помню.

— Между гостями Анжелики, — продолжал Гербольд, — был маркиз и его племянник… Но ты меня не слушаешь?

— Слушаю, слушаю! — отвечал сын герцогини Фарнезе.

— Прекрасно; этот милый племянничек, без ума, без памяти влюбленный в Анжелику, своими пороками превосходит всех известных злодеев, не исключая Марио Сфорцы и монсеньора де Марти. Замечательнее всего то, что прелестный юноша, благодаря невиннейшему выражению его лица, пользуется большим расположением женщин именно за то, что он самый отъявленный негодяй.

— Неужели все это тебя интересует? — прервал своего друга молодой гугенот.

— Погоди немножко, имей терпение. Ты, конечно, слышал о молодом графе Проседди, которого все римское общество признало святым?

— Да, слышал, кажется, герцогиня Фарнезе рассказывала, что молодой граф Проседди истинно святой и творит чудеса. Я помню еще, по этому случаю возник жаркий спор между герцогиней и австрийским кардиналом Андреа, который утверждал, что молодой граф Проседди под маской благочестия скрывал страшные пороки.

— Австрийский кардинал был совершенно прав: мнимый святой Проседди замечательный негодяй.

— А ты как это знаешь?

— Самым простейшим образом. Всему Риму известно, что старый граф Проседди умер восемь дней тому назад, его сын на похоронах поразил всех своим отчаянием, однако горе сироты не помешало ему в тот же день отправиться ужинать к куртизанке Анжелике.

— Неужели?

— Анжелика, которая не особенно благосклонно относилась к эмигрантам-полякам, так как кошельки их недостаточно наполнены золотом, весьма сердечно стала относиться к племяннику польского маркиза, преобразившегося в единственного наследника миллионера графа Проседди.

— Вот как!

— Да и сегодня граф Проседди послал ей пятьдесят червонцев на банкет.

— Такая щедрость молодого миллионера, я полагаю, сильно возвысила его в глазах нашей аристократии.

— Еще бы! Монсеньор де Марти даже советует графу сделаться священником и уверяет его, что он, Проседди, далеко пойдет и, в конце концов, непременно будет избран папою.

— Боже великий, до чего дошел современный Рим, — сказал, вздыхая, кавалер Зильбер. — Теперь уже не требуется красноречия Цицерона, добродетели Катона или шпаги Цезаря, достаточно иметь мешки золота, для того чтобы сделать карьеру.

— Впрочем, Сикст V своими суровыми законами кое-что уже сделал, — заметил француз.

— Сказать откровенно, — отвечал Зильбер, — я мало надеюсь на благотворные действия этих законов; декретами нельзя поднять добродетель или уничтожить порок. Для этого требуется нечто совсем иное; притом же, Сикст уже стар и, конечно, скоро умрет, а новый папа не будет руководствоваться его законами и издаст свои собственные.

Гербольд ничего не ответил. Пройдя несколько шагов, он сказал:

— К черту политику, будем заниматься чем-нибудь веселым.

Зильбер положил свою руку на плечо друга и сказал, что он старше всякого старика и о веселье думать не может.

— Это каким образом? — спросил, останавливаясь, Гербольд. — Извини, я тебя не понимаю, — тебе улыбается будущность: ты фаворит австрийского кардинала и всемогущего дома Фарнезе и вдруг задумал стариться и заниматься только печальным; что за чепуха?

— Нет, друг мой, не чепуха, — печально отвечал Зильбер, — в настоящее время я стою ближе к смерти, чем самый дряхлый старик, такова моя судьба!

Лицо Карла Гербольда сделалось серьезно.

— Ты, значит, задумал какое-нибудь рискованное предприятие? — сказал он, понизив голос.

— Да, друг мой, мое положение похоже на разбитый корабль, который носится без парусов по волнам во время бури. Едва ли мне удастся избегнуть опасности.

— Друг мой, в таком случае, почему же ты не хочешь прибегнуть к моей защите, моя жизнь и шпага принадлежат тебе.

— Спасибо, дорогой Карл! — вскричал кавалер Зильбер. — Я могу пригласить друга разделить со мной удовольствия, но ни в каком случае не имел бы духа вести его в тюрьму или на виселицу.

— Ты ошибаешься, Зильбер, — отвечал серьезно француз, — я с большим удовольствием разделю с тобой опасности, чем развлечения. Ты мне должен сказать, что ты задумал, и мы вместе рука об руку пойдем к намеченной цели.

— А если бы я тебе в этом отказал?

— Если бы ты мне в этом отказал, не скрою от тебя, мне было бы очень, очень неприятно.

— Хорошо, я тебе открою все и предоставлю самому судить, насколько для тебя удобно принять участие в деле, которое я задумал. Прежде всего, скажи, любишь ли ты Сикста?

— Какого Сикста, папу? — спросил удивленный молодой человек.

— Ну, конечно, папу, этого страшного льва, наследовавшего кроткой козочке.

— Я не могу любить человека, который не ставит ни во что жизнь своих подданных и в его царствование палач гораздо более работает в несколько месяцев, чем работал в продолжение двадцати предшествующих лет, такой правитель не в моем вкусе.

— Вот именно ему-то мы и объявили войну.

— Как, войну папе! — воскликнул, понижая голос, Гербольд, — да еще такому папе, как Сикст V, любимцу римской бедноты? Но вы все сумасшедшие. Подумай только об одном — папа имеет войско, да, кроме того, весь римский народ за него: при первом восстании народ разорвет в клочки всякого, кто пойдет против Сикста. Извини меня, но, по-моему, это просто сумасшествие.

— Если ты находишь, что это сумасшествие, в таком случае не будем говорить о нем, — холодно сказал Зильбер.

— Напротив, будем говорить, обсудим хладнокровно все! — отвечал, воодушевляясь, Карл. — Вы восстаете против человека, к ногам которого склоняются все сильные мира: короли, императоры, а потому стоит обсудить ваше предприятие.

— Зачем, если оно тебе кажется неудобоисполнимым?

— Таким языком не говорят с друзьями, — вскричал Карл. — Прежде всего, ты мне должен сказать, кто у вас стоит во главе заговора?