Коммунизм - Олег Лукошин

— Я знал, что мы сработаемся! — хлопнул меня по спине, довольный моим усердием Гарибальди.

Вдруг, на какие-то краткие секунды мне стало плохо. Неимоверно плохо. Словно весь мир вывернули наизнанку и трясли сейчас этим сморщенным, дурно пахнущим полотнищем перед моими глазами, демонстрируя мне все его гнусные секреты и тайники. Я вдруг явственно, совершенно отчётливо понял, что ни в какой Советский Союз я не перемещался. Что подлые капиталистические спецслужбы просто-напросто вычислили в моём лице врага, ввергли меня в коматозное состояние и держат сейчас в жестяной консервной банке вместе с сотнями других сомнительных граждан Российской Федерации.

Чёрт, а потом я понял нечто более существенное! Я понял, что никакого Советского Союза вовсе нет. Просто это выдумка тех же самых спецслужб, там сейчас много молодых, циничных креативщиков, они и разработали этот проект с несуществующим параллельным Союзом для того, чтобы выявлять неблагонадёжных. Никакого СССР нет, какая на фиг страна всеобщей справедливости, её похоронили в девяносто первом году прошлого века Горбачёв с Ельциным, а я всего лишь идиот, я болен, я позволил развиться в себе этой болезни — и меня изолировали от общества. И правильно сделали, потому что с такими, как я, жить нельзя, опасно просто, я неадекватен и дик, я верю в сказки. Разве может всё это существовать на самом деле: справедливый и великий Союз, в котором орудуют антикоммунистические революционеры? Ну не бред ли?

— Заряды заложил! — крикнул, вбегая в зал, Пончик. — Через пять минут бабахнет. Делаем ноги.

— Всё, братва, отбой! — гаркнул Гарибальди. — Вниз! Живо, живо, живо!

Я выронил из рук молоток и помчался за террористами следом. Бежал последним, в спину меня уже никто не подталкивал. То ли заслужил уважение, то ли просто не до меня было. Второе вероятнее.

Мы успели отъехать всего на пару сотен метров, когда прозвучал взрыв. Был он достаточно скромен и целостности здания не угрожал. Я увидел в окно фургона, как на асфальт просыпался сонм стеклянных брызг.

— Как ситуация? — спросил Гарибальди Негритянку.

— Вроде в норме, — отозвалась та. — Хвоста нет. Через несколько минут сменим транспорт.

Террористы снимали с голов платки. Я тоже с удовольствием освободился от него, и так уже распутавшегося и готового слететь. Встретился глазами с Наташей — взгляд её был усталый, холодный и абсолютно чужой. Это к лучшему. Если бы она пыталась что-то передать им, искать понимания — я бы мог и дрогнуть. А теперь мне будет легче.

Всё, подруга, ты не моя! Отрекаюсь!

Ну что же, господа революционеры, — объявил Гарибальди. — Поздравляю вас с успешно проведённой акцией и объявляю горячую личную благодарность. Поверьте мне, вы внесли ещё один мощный камень в фундамент будущего справедливого демократического мироустройства.

Глава шестнадцатая: Стержень

Отец, точнее тот человек, который считался здесь моим отцом, сидел в кресле у телевизора и смотрел выпуск новостей. Шёл репортаж из России.

— Безрадостно тянутся дни в многодетной семье Сергачёвых, что проживают в подмосковном Подольске, — вещал советский корреспондент-межпространственник. — Вот уж и новогодние праздники не за горами, а Елена Дмитриевна, мать четверых детей, что мал мала меньше, ума не приложит, что же собрать на праздничный стол. Алексей, муж Елены, сержант милиции, погиб в прошлом году. Разъярённая толпа пенсионеров, штурмовавшая местное отделение Пенсионного фонда, забила его насмерть булыжниками, пытаясь добиться ответа на законный вопрос: «Доколе пожилому человеку влачить в России нищенское существование?» Ни один из руководителей отделения к пенсионерам не вышел, лишь мужественный сержант Сергачёв честно исполнял свои нелепые обязанности по разделению белой властвующей кости от чёрного трудового мяса. За честность свою и поплатился… И вроде понятен Елене гнев простого человека труда, но не может она найти ответа на вопросы: «За что же отдал свою жизнь её супруг? Кто ответил за его безвременную кончину?» А зима в этом году в Подмосковье суровая. Денег на покупку тёплой зимней одежды для себя и детей у Сергачёвой, бывшей работницы паспортного стола, получившей после гибели мужа инвалидность в связи с обострением сахарного диабета и вынужденной с недавних пор жить на крохотное пособие, нет нисколько. Последние ушли на скромные продукты питания. Вот и приходится Елене перешивать в детскую кацавейку старый коврик, что лет двадцать валялся в прихожей. Авось не схватит малыш воспаление лёгких — ведь гулять и снежками кидаться хочется!..

Услышав, что кто-то вошёл в комнату, отец оглянулся.

— А-а, ты… Видишь, что делается у вас там, в России! Смотрю и сердце разрывается. Как же умудрились правители довести страну до такого плачевного состояния!? Неужели ни капли совести ни у кого не осталось? Ой, Вить, хорошо-то как, что уехал ты оттуда! Как ты там жил — я ума не приложу. Это не жизнь, это камера пыток.

Я усмехнулся.

— Зачётно дурочку лепишь, ветеран хренов, — прошипел, едва сдерживая ярость. — Детишек пожалел, да? А псы твои бешеные, которые смерть сеют на московских улицах, разве они не за это самое борются? Не за то, чтобы здесь такой же кошмар начался, как в России? Чтобы дети с голоду умирали, чтобы матери на луну от отчаяния выли? Ты объясни-ка мне, народный артист, как ты умеешь так органично уживаться под двумя личинами: заслуженного ветерана Освободительных войн и озверевшего главаря террористов.

По мере проговаривания мной этой эмоциональной тирады, лицо Валерия Фёдоровича делалось вытянутым и серым. Глаза округлились, нижняя челюсть отвисла. Он взирал на меня с дичайшим изумлением. Вот ведь сука лицедейская!

— На тебе, гнида! — не сдержался я и залепил ему от души по морде.

Да и почему, собственно, я должен сдерживаться?

Отец кувыркнулся с кресла и шмякнулся лицом об пол. Когда он приподнял голову, я увидел, что с его подбородка тонким ручейком стекала струйка крови.

— За что ты так со мной, сынок? — горестно вопросил отец. — Что я тебе сделал?

— Мне пока ничего! — воскликнул я. — Не успел. Если не считать провокации с ТАСС. Ты думал, что повяжешь меня этим, да? Ты считаешь, я такое недоразвитое ссыкло, что разбив там пару компьютеров, испугаюсь мести КГБ и уйду в партизаны? Ты вообще дебил, да? Это для тебя и твоей своры КГБ смертный враг, а для меня — надёжный друг. Понял!? Вот я включу сейчас видеокамеру, возьму молоток и буду лупить тебя по башке, а ты всех до одного сдашь мне своих шакалов. И сам явку с повинной напишешь, потому что и представить себе не можешь, как тебе будет больно.

— Сынок, я не понимаю о чём ты! Успокойся, пожалуйста. Что с тобой произошло?

Успокоиться — но лишь ненамного — я смог лишь после того, как хорошенько обработал его ногами. Что-то в нём захрустело, крови потекло ещё больше, но этот хрен всё равно продолжал строить из себя саму невинность.

Мне действительно пришлось сходить за молотком.

— Ты народу, мразь, — шептал я, ломая короткими и хлёсткими ударами его пальцы, — советскому народу много чего плохого сделал. Сколько крови на тебе, сколько трупов? Не считал? За каждого убитого ответишь. За каждого покалеченного. Столько же раз тебя умерщвлять буду.

Отец уже ничего не говорил, лишь стонал. Крепкий кабан. Не колется. Ну ничего, лиха беда начало. Я без полного списка всех членов этого долбанного КОМКИ, без адресов, денежных счетов и схронов с тебя не слезу. Сутки потребуется — сутки терзать буду, неделя нужна — неделю. У меня времени полно.

— Как в зеркале значит всё, да? Там за одно, здесь за другое. Там за коммунизм, здесь против. Все до одного, вся пятёрка в сборе. Это ж надо так совпасть! Хоть бы один выпал, а. Чего уж тут насчёт тебе соображать и сомневаться. Раз там руководишь сопротивлением, то и здесь такая же за тобой роль. Вы, уроды, небось думаете, что и я так же легко смогу войти в зазеркалье. Измениться, поменять ориентиры, стать другим человеком. Да только фигушки вам! Не такой я человек, потому что внутри у меня стержень. Ты понимаешь, Иуда, что есть такое этот стержень? А-а, да разве понять тебе! Это то, что никогда и ни при каких обстоятельствах не изменить. Не согнуть и не исковеркать. Я бы и тебе пожелал иметь такой, но слишком ничтожен ты для этого, и внутренний мир твой убог и мал. Не поместится в тебя стержень.

После очередного удара Сидельников потерял сознание. Руки его к тому времени представляли собой кровавое месиво.

— Ай-яй-яй, Виктор Валерьевич! — качал головой полковник Горбунов. Я всё же сумел расслышать в его словах иронию. — Ай-яй-яй. Как же вы так могли — родному отцу молотком пальцы ломать? Бррр! Это ж надо до такого додуматься!

— Он мне не отец, — отвечал я мрачно. Меня накачали какими-то успокаивающими лекарствами, я был туп и отрешён. — Он руководитель подпольной террористической группировки.