Последняя инстанция - Патриция Корнуэлл

Только я ничего не слышала. Для меня их голоса были посторонним шумом, как карканье ворон; я вспоминала сочные луга Майами, где проходило мое детство, засохшие шкурки клопов и лаймовое дерево на заднем дворике. Папа учил меня колоть кокосы на подъездной дорожке, орудуя молотком и отверткой, и я часами готова была копаться, выуживая сочную сладкую мякоть из крепкой, укутанной волосами скорлупы. А как он веселился, глядя на мои неутомимые старания! Затем белая мякоть отправлялась в широкий приземистый холодильник, и потом уже никто, и я в том числе, к ней даже не прикасался. Частенько летом, когда на улице невыносимо парило, папа притаскивал из соседнего магазинчика пару больших глыб льда, чем приводил нас с Дороти в восторг. У нас был надувной бассейник, который мы с сестрицей заполняли из шланга, а потом усаживались на лед и пеклись на солнышке, отмораживая филейные части. Мы то и дело выскакивали из воды, чтобы немного оттаять, и тут же снова взгромождались на холодные скользкие троны, восседая там как королевы, а папа глядел из окна гостиной и смеялся над нами, тыча пальцем в стекло и врубив на полную мощность магнитофон.

Хороший у меня был отец. Когда он еще чувствовал себя более-менее, то вечно шутил и источал добродушие. Он был довольно привлекательным мужчиной среднего роста, светловолосым и широкоплечим, пока его не начал изъедать рак. Кей Марсель Скарпетта-третий; он настаивал, чтобы первенца назвали в его честь (имя это восходило к далеким веронским предкам и передавалось из поколения в поколение от отца к сыну). И не важно, что первой родилась я, девочка. Кей — имя, не приписанное к определенному полу. Правда, мама всегда называла меня Кэтти. Отчасти потому, по ее собственным словам, чтобы избежать путаницы между отцом и дочерью. Позже, когда вопрос отпал, поскольку я стала единственной Кей в нашем роду, она по-прежнему называла меня Кэтти, отказываясь принять смерть отца и забыть о своем горе. Она до сих пор не переболела тем, что его не стало. Все никак не хочет отпустить. Папа умер тридцать лет назад, когда мне исполнилось двенадцать, но мать ни с кем больше не встречалась. Она по-прежнему носит обручальное кольцо и зовет меня Кэтти.

Люси и Макговерн полуночничали: обсуждали планы. Они уже махнули на меня рукой и не пытались вовлечь в свои разговоры. Похоже, даже перестали замечать, что я давно ускользнула в страну воспоминаний, молча смотрю на огонь и рассеянно тереблю обездвиженную левую руку, пытаясь просунуть пальцы под гипс, дабы почесать изголодавшуюся по солнцу и воздуху кожу.

Наконец Марино разевает рот в широком медвежьем зевке и неимоверным усилием поднимается на ноги. Он чуть покачивается от принятого внутрь бурбона, источает затхлый сигаретный запах и созерцает меня нежным взглядом, который я, пожалуй, отнесла бы на счет несчастной любви, если бы готова была принять его истинные чувства.

— Пойдем, док, — обращается он ко мне. — Проводишь меня до машины.

Так он пытается воззвать к перемирию. Марино вовсе не бесчувственный грубиян. Ему и самому не в радость, как он со мной обращался в последнее время, с тех пор как меня чуть не убили.

Ночь выдалась прохладная и безветренная, за рваными облаками тускло сияли звезды. В окнах дома Анны светились сотни рождественских свечей, лишний раз напоминая, что завтра сочельник, последний в уходящем тысячелетии. В тишине звякнули ключи: Марино отпер пикап, хотя и не торопился открывать водительскую дверь.

— Столько работы. С утра пораньше заскочу к тебе в морг. — Пустые слова, думает он совсем о другом. Устремил взгляд в ночное небо и вздохнул. — Ладно, док. Знал я все, причем давно. Ты и сама меня вычислила. Скажем так, я был в курсе, что замышляет гаденыш Райтер. Ну не мог я вмешиваться, не мог.

— И когда же ты собирался меня просветить? — любопытствую я: что толку теперь от взаимных обвинений.

Пожимает плечами.

— Знаешь, я рад, что Анна успела до меня. Ради Бога! Я-то знаю, что ты Диану Брэй не убивала. Но если по чести, то я бы не сильно переживал. Таких мерзавок на всем свете не сыщешь. Если бы ты ее уделала, я бы счел это самообороной.

— Ну уж нет, такого просто не могло произойти. — Хоть он рассуждает гипотетически, я такую ситуацию даже в теории не допускаю. — Даже не думай, Марино. — Пристальным взглядом окидываю его силуэт в тусклом отсвете подвесных фонарей и праздничных гирлянд на деревьях. — Ты ведь никогда по-настоящему не предполагал, что... — Оставила вопрос недосказанным. Наверное, мне не так уж и хочется услышать ответ.

— Черт, док. Я в последнее время не знаю, что и думать, — говорит он. — Нет, правда. Только что мне теперь делать, а?

— В смысле? — Не понимаю, к чему Пит клонит.

Тот пожимает плечами и сдерживает тяжелый вздох. Невероятно, что творится! Марино вот-вот заплачет.

— Ну, если ты уйдешь.

У него срывается голос; он закашливается и нашаривает в кармане сигареты. Стоя ко мне вплотную, прикуривает; я ощущаю прикосновение его грубой кожи, волосы на тыльной стороне запястий касаются моего подбородка.

— Да, что тогда? Представляешь, мне нужно ехать в морг, а там тебя больше нет? Черт, думаешь, стал бы я постоянно околачиваться в этой жуткой дыре, если бы тебя там не было, док? При тебе морг оживает. Нет, кроме шуток.

Я обнимаю своего давнего друга. Моя макушка едва достает до его груди, а биение наших сердец разделено надутым животом. Марино взрастил по жизни собственные барьеры, и меня переполняет нестерпимое чувство сострадания и потребность быть рядом. Похлопав по широкой груди, довожу до его сведения:

— Знаешь, Марино, мы давно друг друга знаем. И так просто ты от меня не отделаешься.

Глава 21

Зубы способны поведать собственную историю. То, как вы за ними ухаживаете, частенько характеризует вас больше, чем ювелирные украшения и дизайнерская одежда. Они демонстрируют вашу исключительность по сравнению с остальными людьми. При наличии прижизненных записей об их состоянии зубы поведают мне, насколько вы были чистоплотны. Шепнут на ушко все ваши тайны: пристрастие к наркотикам, прием антибиотиков в раннем детстве, болезни, травмы и как много значила для вас внешняя сторона жизни. Я раскушу вашего дантиста-мошенника, который выписывал на ваш полис счета за невыполненную работу. И раз уж на то пошло, узнаю, насколько он компетентен как специалист.

На следующее утро, едва первые лучи солнца коснулись бренной земли, Марино ждал меня в морге. Он захватил стоматологическую карту некоего двадцатидвухлетнего жителя округа Джеймс-Сити, который вчера вышел пробежаться в окрестностях университета Вильгельма и Марии, а домой так и не вернулся. Звали его Митч Барбоза. Университет находится всего в каких-то милях от мотеля «Форт-Джеймс». Помню, когда накануне вечером Марино разговаривал со Стэнфилдом и тот по телефону давал отчет о последних событиях, мне сразу подумалось: все это неспроста. Сын Марино, проныра и юрист, Рокки Каджиано тоже учился в университете Вильгельма и Марии. Жизнь подкинула очередное зловещее совпадение.

Шесть сорок пять. Я выкатываю покойника из рентгеновского кабинета и везу на свое рабочее место, в лабораторию, на вскрытие. В который раз замечаю, как здесь тихо. Сочельник, все государственные учреждения закрыты. Марино облачился в специальный комбинезон, будет мне помогать — что ж, здесь, пожалуй, кроме судебного дантиста-эксперта, ни одна живая душа не появится. Полицейский будет на подхвате: поможет раздеть окостеневшее тело и переложить на стол для аутопсии. В большей степени я бы никогда ему не позволила ассистировать при медицинской процедуре (да он никогда особенно и не рвался). Делать записи его не просила и в будущем делать этого не стану, поскольку он способен учинить латыни, коей изобилует медицина, такой погром, что подумать страшно.

— Придержи его с обеих сторон, — направляю новоиспеченного ассистента. — Вот так. Отлично.

Марино зажимает голову покойника с боков, пытаясь закрепить ее в неподвижном положении, а я тем временем просовываю плоское долото в уголок рта, между коренных зубов, и, действуя им как рычагом, норовлю разжать челюсти. Сталь со скрипом проскальзывает по эмали. Главное — не порезать губы, а вот дальние зубы, как ни старайся, поцарапаешь.

— Знаешь, отлично, что ты выделываешь такие штуки с людьми только после их смерти, — говорит Марино. — Готов поспорить, ждешь не дождешься, когда сможешь орудовать обеими руками.

— Не сыпь соль на рану. — Мне уже так этот гипс надоел, что я подумывала собственноручно срезать его страйкером[23].

Наконец челюсти мертвеца поддаются. Я включаю хирургическую лампу и направляю белый свет покойному в рот. На языке обнаружились остатки волокон, собираю их. Марино помогает избавиться от трупного окоченения в руках — надо снять куртку и рубашку, потом мы разуем покойника, стянем носки, а там дело дойдет до трико и спортивных трусов. Проверяю интимные отверстия. Никаких свидетельств повреждения заднего прохода, так что пока нет оснований предполагать гомосексуализм.