ПЬЕР - Герман Мелвилл

своего брата. Но, хотя она различными неописуемыми путями показала свое понимание того, чтобы была окружена чуждыми по духу и низшими существами, – в то время как при благородном происхождении и личности заслуживала более изысканного общества, к которому её мог бы приблизить открытый мир, – она, тем не менее, не потребовала от Пьера вырядить её в парчу, тем самым выделившись среди выдающихся и богатых местных леди и превзойти их. Но в то время, когда таким образом проявилась ее интуиция, при хорошем воспитании, благородстве и полной свободе от всех корыстных мотивов, не имея ничего из перечисленного, она слила все свои чувства в немного более сентиментальную сестринскую привязанность к своему так внезапно обнаруженному брату, которая, не будь она по-женски естественно привлекательна, не была бы в целом интересна Пьеру. Нет. Та глубокая и неописуемая тоска, которую ее непоследовательное письмо лучше всего отразило, не происходила от какой-либо первоосновы, тщеславия или обычных причин вообще; то был неукротимый и несомненный крик божества, прошедший через ее душу и скомандовавший Пьеру лететь к ней и выполнять его самую высокую и самую славную обязанность в мире.

Но теперь, как временами казалось Пьеру, эта обязанность состояла в упрямом полете над мраморным лицом Прошлого и борьбе за полное изменение мнения, объявлявшего, что Изабель никогда не сможет до конца унаследовать все привилегии законного ребенка своего отца. И теперь он полностью ощущал, что в действительности само по себе вдвойне нелепо и жестоко обоим жить и умереть, что было так же совершенно нежелательно и для Изабель, которая пусть однажды и уступила мгновенному взрыву агрессивного энтузиазма, но в своем по большей части обычном печальном и сладостном настроении не решилась бы на такой отчаянный шаг. Теперь он полностью чувствовал, что Изабель будет довольна жизнью в своем неосознанном отеческом родстве, пока не сможет каким-либо путем успокоить свою глубокую тоску по постоянной любви, сочувствию и близкому внутреннему контакту с кровным родственником. Поэтому тут Пьер не имел ни малейшего опасения, что после изучения характера его схемы она сочтет её далекой от ее естественных ожиданий; и хотя ее очевидная странность была затронута, – странность, возможно, непреодолимая для брезгливых и нудных женщин – здесь Пьер не видел препятствий в Изабель, поскольку всё её прошлое было странным, и странность, казалось, лучше всего подходила к её будущему.

Но сейчас Пьер, перечитывая вводный параграф её письма, смог весьма быстро получить сильный опережающий протест от своей сестры, которая скрыла от него свою собственную полную объективность. Хотя у Пьера были все основания полагать, что вследствие своей изоляции и скромной жизни Изабель пребывала в полном неведении о его отношениях с Люси Тартен – невежество, которое сначала косвенно и несознательно присутствовало у Изабель, неописуемым образом перешло к нему, – и хотя, конечно, он мудро и доброжелательно воздерживался от её просвещения на этот счёт, тем не менее, несмотря на всё это, он считал возможным, что любая искренняя благородная девушка, как Изабель, ради своей же пользы охотно согласится стать участником в акте, который в перспективе и навсегда поставит заслон благому счастью достигшей брачного возраста девушке в любви со столь же молодым и щедрым молодым человеком, как Пьер, и навечно свяжет его в фиктивном союзе, который, будучи в действительности воздушной паутиной, по своей мощи будет равен железной стене. И это могло бы стать самым сильным доводом, который мог бы вызвать мысль о формировании такого союза и потом навсегда исключил бы возможность молчаливого публичного противодействия и прекращение притворства, и за которым не следовало бы реальное бракосочетание Пьера с каким-либо другим существом в течение всей жизни Изабель.

Но согласно тому, какое представление вы получаете, это – или добрый, или злонамеренный подарок великих богов человеку на пороге совершенно нового и важного посвящения, в тысячу раз запутанного и рискованного, к которому он должен привести, и которое, в самом начале, в основном, скрыто из виду; и вот через его первобытную глушь проезжает Рыцарь Фортуны, одинаково неосведомленный о дворцах или ловушках в его сердцевине. В удивлении, помимо всех обычных убеждений, в этих странных оплошностях и несоответствиях внутри уникальных и чрезвычайно твердых молодых и необыкновенно горячих душах иногда зарождается восторженная медитация. Эта всё понимающая исключительность, эта спокойная представительность, которые достигаются устоявшимся философским сознанием, и тянут к себе, – туда, где эти объекты рассматриваются в своей коллективной полноте, – но это всё не относится к восторженной юности. Из-за этого рвения все объекты видятся в обманчивой перспективе; с его интенсивностью каждый объект рассматривается, как обособленный; поэтому, по существу и по отношению, каждая вещь проходит мимо. Мы уже обнажили прошедшую несообразность в Пьере, которая ввиду вышеназванной причины, что мы пытались отобразить, побудила его какое-то время заниматься четырьмя совместно невозможными проектами. И вот теперь мы созерцаем этого несчастного юношу, всё еще стремящегося участвовать в таком сложном повороте Судьбы, что три ловких девицы едва ли самостоятельно могут распутать его, если сам он продолжает завязывать сложные узлы вокруг себя и Изабель.

Ах, ты, опрометчивый мальчик! Неужели не существует каких-нибудь посланцев в воздухе, чтобы издалека предупредить тебя об этих опасностях и указать тебе на те критские лабиринты, по которым ведет тебя шнур твоей жизни? Где теперь верхний уровень благодеяния? Куда сбежали милые ангелы, эти сомнительные опекуны человека?

Но как же тогда импульсивный Пьер полностью упустил всё, что угрожало ему в будущем, разыгрывая теперь свою уникальную твердость? Нет, нетерпеливо прочерчивая для себя перспективу, он не воспринял весь размер угроз, – ведь, воистину, так сильно теперь его манила сама цель, – которые увеличились перед его лицом не настолько, чтобы из-за них он отказался бы от своего самоотречения, в то время как всё, более связанное с его основным решением, было, несомненно, в какой-то мере, предсказано им и понято. Он, как, по крайней мере, казалось, отлично предвидел и понимал, что существующая надежда на Люси Тартэн должна быть удалена от его существа; это принесло бы ей ужасно острую боль, которая, естественным образом срикошетировав, удвоила бы его собственную; а для мира всё его геройство предстало бы одинаково необъяснимым и неожиданным, и поэтому мир осудил бы его как позорного лжеца для своей суженой, презревшего одну из наиболее обязывающих человеческих клятв, как тайного поклонника и поручителя неизвестной и загадочной девушки, как всецело отвергшего самые мудрые рекомендации любимой матери, как навлекшего давний позор на благородное имя, как опьяненного отказника от самого процветающего дома и крупного состояния, и, наконец, осудил бы за то, что теперь вся его жизнь в глазах всего человечества будет покрыта особым туманом зловещей тьмы, который невозможно развеять даже в последний смертный час.

Итак, ты, сын человеческий! В опасности и бедствии ты ругаешься на самого себе, даже когда по самой добродетельной причине ты перешагиваешь за те произвольные линии поведения, на которых, как бы то ни было, но покоится обычный мир и трусливо окружает тебя ради твоей же мирской пользы.

Часто бывает очень занимательно следить за самыми редкими и глубокими явлениями и выводить их наиболее вероятное происхождение из чего-то чрезвычайно банального или тривиального. Насколько же странна и сложна человеческая душа, если она разворачивается в таком замешательстве, и столь значительные и разнообразные идеи приходят к ней извне; и поэтому она оказывается не в состоянии различить эти крайности и понять, что даже самый мудрый человек бывает опрометчив, решительно обозначая точное и начальное происхождение своих последних мыслей и действий. Как издали мы различаем родимые пятна, так видим мы и то, что жизнь человека только кажется реакцией на таинственные намеки, которые так или иначе подают нам сигнал, что надо сделать тем или иным способом. Несомненно, что ни один простой смертный, который глубоко погружен в себя, никогда не будет притворяться, что его малейшая мысль или действие происходят только в его собственной определенной идентичности. Эта преамбула не кажется совсем ненужной и приводит к странному суждению о том, что,