Город не принимает - Пицык Катя

Как-то Димас посмотрел за сутки двадцать серий «Ментов». Кто-то дал ему кассеты.

– Ненавижу. Не-на-ви-жу. Игра никакая, сценарий никакой, из детского сада…

– А зачем ты смотрел?

Он не отвел взгляда от монитора, продолжал играть. Но по вздыбленным бровям и некоторой остекленелости глаз я могла судить о высшей степени недоумения, раздражения и бессилия, вызванных риторичностью вопроса. Мог ли он объяснить мне что-либо?

– М-дя… – произнес Димас с глубоким вздохом.

Раз в неделю к нам приходили свидетели Иеговы. Приносили литературу. Дарили Библию, журналы. Две женщины. В целомудренных пальто. Очень бедно, но тщательно прибранные. Старомодная цебовская обувь, косынки в мельчайшем цветочном крапе. Ни пятна, ни затяжки, ни выбившейся пряди. Ни одного замятого или сбившегося края. Умытые лица. Высокие лбы. Облезшие брови. Горящие глаза. Упорядоченный вид женщин внушал покой. Каждый раз они предлагали поговорить об Иисусе. Не кажется ли мне, что Бог несправедлив или даже безразличен к людям? «Иногда», – подчеркнуто уточняли они, не желая оскорбить меня подозрением в досужей спеси. Приходит ли мне в голову мысль о непостижимости Господа? Возможно, я ощущаю в этой непостижимости нечто родственное непостижимости пределов Вселенной? Задумывалась ли я о том, что произойдет, если все-таки акт постижения Господа (или конца Вселенной) состоится? Как мне кажется, истина могла бы изменить мою жизнь? Они всегда говорили со мной тихо, с тончайшим налетом раболепия – прозрачным, придающим интонации едва уловимый блеск, ласкающий слух и вызывающий известные мурашки. Мне – человеку, живущему не при матери, не при мясе (белковой пище) и не при любимом, – эта ласка ловцов человеков давала нечто вроде отдохновения. Являлась глотком воздуха. Собственно, глотком ласки.

Я не пускала их в кабинеты. Держала на пороге. Но они не обижались. Вели себя как собаки. Как невхожденцы априори. Только посматривали мне за спину, справедливо подозревая, что в глубине комнат есть кто-то еще, чья душа может оказаться вполне пригодной к спасению. Сегодня опять не могу поговорить? Что ж, ничего страшного, отложим. Путь к Богу тернист. Не все сразу. Сопротивлением их не удивишь. Мне случалось быть обманутой? Что я чувствовала при этом? Боль? Унижение? Страх? А что бы почувствовала, узнай, что мне всю жизнь лгали о Боге? Все просто. Кто-то, кому мы доверяли, лгал нам о чем-то. А кто-то, кому мы доверяли, лгал нам о Боге. Все прошли через это. Все доверяли родителям, учителям. Такова жизнь. Нам даже не приходило в голову, что взрослые заслоняют своими фигурами свет истины, принуждая чад расти в тени. Трудно представить, во что возвысился бы скромный росток, случись ему судьба расти под солнцем. Ну что ж, может быть, в следующую пятницу найдется двадцать минут. Да-да! Всего лишь. Чужое время необходимо ценить.

Однажды, в какую-то пятницу, я, видимо, одурела от Родченко, от Димаса, от одиночества, от сигарет, от сырости.

– Как у вас сегодня? Нет времени?

В уме я с самой первой встречи прозвала эту женщину Ией Саввиной. Она спросила, склонив голову набок, понимающе улыбаясь, всем видом выражая готовность к моему «нет» и способность к его безоговорочному принятию. Она как будто взывала: бей, бей меня, плюй на меня, мочись на меня, ты и миллионы таких, как ты, – вы заранее прощены, вы – дети, вы – жертвы собственного неведения, я иду к вам на заклание осознанно, я не жду от вас пощады, я освобождаю вас от ответственности.

– Мм… Время есть, но я не могу пустить в кабинет без разрешения начальника, а его нет и…

– О, что вы, мы можем позаниматься на улице. Там, кажется, есть где присесть… э… скамья… да? – обратилась она к напарнице. – Что-то там мы видели такое?

«Такое» оказалось огромной бетонной балкой, лежащей посреди двора, у ржавых бочек, под старым кленом. Ия Саввина раскрыла Библию на коленях. Предложила начать с Бытия. Я не возражала.

– И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма, – закончила она читать какой-то стих. – Хорошо весьма. Угу?

Я пассивно кивнула.

– Дальше Бог поселил первых людей… где? В саду. Видите, в саду. Не на свалке же, да, правда? Ешь плоды с деревьев, почву удобрять не нужно. Это сейчас – нужно. А раньше – нет. Ох… И как мы докатились до такой жизни, хи-хи-х… – она переглянулась со мной и напарницей, игриво, прищурившись, и даже слегка зарумянилась, радуясь своей шутке.

– Только с древа познания нельзя было есть плоды. Сегодня как люди разбираются в добре и зле?

– Плохо, – ответила я.

Она улыбнулась, но вымученно. Похоже, шутить ей хотелось бы только самой.

– Нет, сегодня люди разбираются в судах. А в раю стояло дерево познания добра и зла. Ну, понятно, что оно росло не для того, чтобы варить консервы.

Мне стало скучно. Интеллектуальный уровень моих новых подруг обескураживал. В подпорожных беседах, за рекламой, они смотрелись куда мощнее – практически стяжали стихом. И вдруг… Эта разница в степени владения русским показалась подозрительной, какой-то необъяснимой. Вдобавок хотелось курить. Но в компании верующих сие представлялось неудобным. Не то чтобы они могли выказать недовольство, нет, напротив: они дали бы дымить им в лицо, усиливая таким образом атмосферу моего скотства.

– И прекрасно человек существовал без всякого мяса и не голодал. Господь все устроил так, что и питание полноценное, и здоровье, и всех витаминов хватало, без всякого убийства.

– А как же ягнята? – спросила я.

– Какие ягнята? – Саввина переглянулась с напарницей. Та ринулась в Библию и, наскоро послюнявив палец, начала судорожно перелистывать страницы.

– Ну, ягнята. Которых в жертву приносили.

– A-а!.. Ха-ха… – Саввина с облегчением всплеснула рукой. – Так это ж уже после потопа, после греха. Адам был вегетарианцем. Ной – уже нет.

– А почему?

– Без пролития крови нет прощения грехов.

Ответ прозвучал с интонацией исчерпывающего.

– А почему? – спросила я.

– Хм… – она вздохнула, провела рукой по шее, словно бы утешая гортань, натруженную в бесконечных увещеваниях невежд. Посмотрела в невидимую точку.

– Это закон. Закон есть закон. Именно за этим Иисус был послан на жертвенную жизнь и жертвенную смерть. Сын Бога сам на это согласился. Иначе нельзя!

– Понятно, – сказала я и, скрывая улыбку, наклонилась поправить шнурок.

– Но скоро все кончится, – произнесла она с теплотой в голосе, подаваясь особенно близко к моему лицу, настолько, что я почувствовала запах ее дыхания, довольно неприятный, характерный для людей, увлекающихся растительным питанием и очищением организма.

– Откроем Книгу Исаии, – предложила она.

Обе женщины начали листать Библии, каждая свою.

– Глава одиннадцатая, стих седьмой. Видите? Лев будет есть солому. Понимаете? Дни сатаны сочтены, лев будет есть солому. Это было реально в раю. И в перспективе – реально.

Уклоняясь от неприятного запаха, я встала, почти рефлекторно. Они тут же засобирались. Начали складывать книги и ручки в свои выстиранные авоськи. Пора на работу! Хорошенького понемножку. Но мы не прощаемся. Они не оставят меня. Они будут приходить по пятницам и, если надо, не только. Они будут заниматься со мной изучением Библии. Ведь изучать Библию необходимо: именно таким образом человек получает возможность вступить в диалог с Творцом напрямую.

– Ведь эта книга написана не какими-то там людьми… Она написана Богом. Бог пользовался сорока мужчинами, чтобы написать ее. И все они по национальности были евреи. Только евреями Бог пользовался… Хотя… Ну! – Саввина махнула рукой, отгоняя какую-то несущественную мысль. – Это ладно, это уже личные такие вещи…

Еще некоторое время я сидела на балке. Курила, наверстывая. Смотрела на желтые листья, вмятые в грязь. В ржавых вогнувшихся крышках бочек стояла дождевая вода. Скрюченные сухие листки плыли по ней, кружа, не к месту символизируя скольжение изогнутых птиц по лаковым гладям. Где эти птицы? Из подкожных глубин обводной канавы выветривались столетние запахи – солода, мыла, жженой кости, бычьей крови, бродяжьей мочи. Мной безраздельно владел дух немощи. Росла тоска. В ней, в тоске, даже выделялись отдельные кистообразные сгустки острейшей боли, но о чем болело и что? Душа? Я не понимала, что настоящая осень земли являлась предчувствием будущей осени моей жизни – осени, к которой я продвигалась в дырявых ботинках, со шваброй в руках, на пустой желудок – нелюбимая, небеременная, не постигающая наук.