Игра - Александр Мокроусов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я обхожу весь дом по периметру, высматриваю черный вход или открытое окно. Вот еще одно отличие центральных районов от южных. На юге в глубине каждого двора есть «летняя кухня» и второй вход в дом, поближе к этому самому «летнику». А тут, ни второго входа, ни открытого окна. Я возвращаюсь к центральному входу в дом и уже начинаю подумывать над тем, чтобы просто постучать в дверь, но тут над крыльцом загорается лампочка, тяжелая железная дверь с зарешеченным окошком открывается и на порог, в тапочках, линялых джинсах, шерстяной клетчатой рубашке и какой-то меховой безрукавке, выходит директор. Молча смотрит на меня, а потом делает пригласительный жест рукой, разворачивается и входит в дом. Четыре ступеньки и вхожу, вслед за ним, в неширокий тамбур, еще одна, деревянная дверь, и я в просторной прихожей.
— Разувайся, не в Америках, тапки вон в углу, нечего мне тут в носках шляться, я лучше потом тапки выкину, чем после твоих носков ковры чистить.
Странно. Это был тот же директор, с которым я встречался в свой первый день. Это он, совершенно не стесняясь выторговал у меня баснословную цену за аренду двушки. Это он, напрочь прожженный тип, который еще и ерничал по поводу моего незавидного положения в тех торгах.
Но это был другой человек. Как будто это не я, а он два дня носится по этому чертовому цирку. С момента нашей встречи он постарел, наверное, на десяток лет.
— Что у вас случилось?
— У вас? — Старик закашлялся. — В кухню пойдем, коньяк та ты пьешь? А то, я так в одиночку пить и не научился. Налил вот, — он махнул куда-то в сторону одной из закрытых дверей, судя по положению, дверь вела в кабинет, в котором я видел его играющего в компьютер, — налил, а выпить так и не смог. И жмурился, и лимон нюхал. Желание выпить есть, а рука не поднимается. Это меня жена-покойница, отшептала. Бывало, зайдет в кабинет, как глянет только на рюмку, так и пить никакой уже охоты. А нервы та шалят, не те уже нервы. Вот мне внучек на ноут игрушки та и поставил, чтобы, значится, я как нервничать стану, так пострелять и сажусь. Да не стой ты столбом, по-русски же сказано, выпить мне нужно, пойдем.
Мы прошли в большую, метров сорок, кухню. Деревянный стол на дюжину человек, тяжелые даже на взгляд стулья, сколоченные из натуральных, лишь ошкуренных и обработанных лаком веток, большая рабочая зона с раковиной, тумбы, навесные шкафы, огромный бежевый двух дверный холодильник. Вот только странно тут все.
Старик раскрывает холодильник, достает тарелку с грубо нарезанной и остро пахнущей специями сырокопченой колбасой, тарелку с дюжиной ломтиков лимона, ставит на угол стола, открывает висящий на уровне головы шкафчик, достает темно зеленую, дымчатого стекла бутылку коньяка, пару широких стаканов, больше подходящих для виски, нежели для хорошего коньяка. Но не это странно. Я успеваю заметить, что холодильник пуст. И на полке в шкафу, кроме нескольких стеклянных бокалов и единственной бутылки, тоже ничего нет.
А потом я перевожу взгляд на другую стену и понимаю две вещи. Я понимаю, почему директор открыл дверь и почему ему так хочется коньяка. Я сам протягиваю руку к бутылке и выдергиваю корковую пробку. Наливаю ему и себе, молча поднимаю свой стакан и, глядя в глаза старику, выпиваю. И пока я пью, пока мой кадык дважды дергается вверх-вниз, я вижу, как на глазах директора появляются слезы и он, как в дурацком фильме про Дориана Грея, стареет. Два дня назад я познакомился с крепким стариком лет шестидесяти пяти, только что мне открыл дверь семидесятилетний дедушка, а сейчас передо мной, с тяжелым стаканом в руке, стоит глубокий, восьмидесяти летний старец. Слезы текут по резко очерченным скулам, по седой, как будто только что появившейся щетине. Очень белой на темных старческих скулах. Я пью коньяк, но не чувствую ни вкуса, ни боли от крепкого алкоголя на пожеванной губе. Я пью эти сто граммов, очень сожалея что скоро они закончатся, и тогда мне придется убрать бокал от губ. И придется говорить с этим стариком. А мне нечего ему сказать, потому что, если я скажу хоть слово, я сам, впервые за тридцать лет, могу заплакать.
На стене, между двух оконных проемов, на широкой полке, стоит монитор видеонаблюдения. Камеры направлены вдоль всех внешних стен дома и картинка на экране периодически меняется. Вероятно, такой же монитор находится и где-то в кабинете старика, поэтому он знал, кто стоит у него на пороге. А вокруг монитора, в самых разных рамках, будто их покупали не одновременно, а дарили много лет подряд, стоит больше дюжины фотографий. На некоторых можно узнать старика. На некоторых снят какой-то мальчуган. Детские фото сменяются подростковым, а потом и юношескими. И на них уже можно легко узнать Петю-Камня.
Мы говорили долго. Старик рассказывал, как из простого инженера сначала стал начальником участка, потом возглавил цех, потом стал главным инженером и, наконец, директором. Рассказал, как овдовел в сорок пять. Как у него начали появляться деньги и как его сын, пользуясь достатком, стал все чаще куда-то пропадать из дома. Говорят, наркотики — это способ Бога показать вам, что у вас слишком много денег. Сын директора умер в городской больнице, у местных врачей просто не было нужного опыта по работе с передозировкой. После сына остался внук. Но директор все равно был одинок, потому что семья невестки не желала допускать директора в жизнь внука. Только когда парень вернулся из армии, он сам пришел к деду и попросил взять его на завод. Простым рабочим, без блата и протекций. Они начали общаться и между ними даже начала возникать какая-то необъяснимая связь. Хотя, что же тут странного, внук был вылитая копия деда.
Директор был очень влиятельным человеком. Конечно, все его могущество заканчивалось за пределами городка, но умный человек может заработать и в ограниченных условиях, а одинокая жизнь и врожденная неприхотливость помогли скопить, не разбазарить скромные по московским, но гигантские для провинции средства. Однако внук отказывался и от квартирки в Москве, и от оплаты учебы в столице. Он хотел строить свою жизнь сам.
— Он мне рассказал, сегодня рассказал, что с тобой встретился. Рассказал,
