«Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ) - Альфина

Третий солдат — в шинели с болтающейся на нитке пуговицей, тот самый, что первым зафальшивил романс, — приблизился к кухарке развязной походкой весельчака и автора самых громких тостов на попойке.

— В самом деле, куда же это годится — этикетами-то пренебрегать! Без малейшего к тому повода — и в хозяйский дом, срам какой. Давай, кудрявая, мы на правах твоих ухажёров заглянем? Все полтора десятка, а?

Четвёртый солдат вырвал у неё корзинку и всучил слепому старику:

— По харчи ковылял? Вот тебе харчи, а теперь убирайся восвояси. Через минуту услышу ещё твой костыль — отстрелю с рукой вместе.

Старик задрожал губами, да только никаких слов так из себя и не выпустил.

Кухарка запоздало заверещала, и ей немедля порвали подол.

Тимофей хотел отвести взгляд, но не разрешил себе. Не отводить взгляд — единственная возможность удержаться по эту сторону. Ещё один очевидный ответ на дотошное «но как?».

От мысли, что взгляда может быть недостаточно, что ему предложат присоединиться, на Тимофея накатывала тошнота. Нельзя, вредно думать наперёд — это ничего не даст, но слишком многое отнимет. Тимофей словно почувствовал под ногами неверный ещё ноябрьский лёд: попадать на него не стоит, но если уж попал — оставь метания. Просто иди. Иди.

Идти не пришлось: из-за угла раздался непонятный поначалу шум, солдаты отвлеклись, чтобы увидеть, как через забор прыгает отвязавшаяся лошадь броской светлой масти — Тимофей ничуть не разбирался в лошадях и потому масть назвать бы не смог. Лошадь неслась без седока по аккуратным газонам, и в том была бессмысленная, ослепительная красота. Ослепляющая разрешением отвести взгляд.

Мгновенно взлетели ружья.

— Ни к чему.

Тимофей даже не понял сразу, что это он посмел осадить солдат — слишком уж прохладно и уверенно прозвучал голос.

— Ни к чему, — повторил он. — В доме услышат выстрелы и могут попытаться сбежать. Упустим.

Его послушались. Без всяких на то оснований — но послушались. В ушах громовыми раскатами отдавались непрозвучавшие выстрелы.

— Да с чего вы взяли, шельмы поганые, что там есть кому бежать? — размазывая по лицу грязь, взвыла кухарка. — Нету хозяев, нету!

Тимофей с усилием отделился от стены конюшни и шагнул к этим человеческим руинам, которые выглядели на удивление достойней, нежели лепечущая девка минуту назад, — потому что теперь за ненадобностью ушёл страх, сгинули опасения, а осталась одна лишь злоба.

— Хозяев, говоришь, нету? — негромко переспросил он. — А для кого у тебя на кухне фазан горит?

Кухарка посерела, по-рыбьи захватала ртом воздух, а потом, черпая силы в отсутствии страха, смачно плюнула в сторону Тимофея.

За что тотчас получила прямо в лицо солдатским сапогом.

Тимофей не ожидал.

— Нашлась кобыла — в Твирина плеваться! — гаркнул солдат со шрамом.

Такого Тимофей не ожидал тем более, но кровь по венам сама побежала быстрее.

— Пойдём-ка достанем огарок твоего фазана, — глянул Тимофей на кухарку сверху вниз. — Заорёшь — будешь голыми руками доставать. Хоть из печи, хоть откуда. А достанешь — понесёшь хозяевам, а то что они у тебя без обеда томятся? Не ровён час, уволят. — Тимофей обернулся к солдатам. — Обыскать бы конюшню — неспроста ж лошади отвязываются.

Он прибавил «бы», потому что всё ещё был готов: его засмеют, заткнут, не услышат. Никто не наделял его правом отдавать приказы — это смешно и абсурдно. Это опасно.

Когда вчера перед рассветом генерал Йорб судьбоносно кивнул и сел писать приглашения членам Городского совета на срочное совещание, Тимофей остро ощутил опасность такого абсурда — никто не дозволял ему и дальше находиться в кабинете генерала Йорба. Но никто и не потрудился запретить.

Вся его прежняя скромность, весь здравый смысл вытек тогда холодным потом по позвоночнику. Внутри остался только двойной стержень камертона, с которым он ежесекундно сверял что опасность, что абсурд. Камертон оглушал, но ещё ни разу не позволил вступить с фальшивой ноты.

Сейчас камертон настойчиво звенел о том, что надо идти в особняк, а следить, займётся ли кто-нибудь конюшней, — не надо. Одного раза должно быть достаточно, ни аргументация, ни надзор уже не сделают слова убедительней.

Солдаты, попавшие в аристократический дом, были похожи на предоставленных самим себе детей — их любопытная жадность выглядела по-своему трогательно. Любитель романсов с оторванной пуговицей повертел хрустальную пепельницу, попавшуюся ему под руку, но тотчас отставил в сторону. Тимофей заметил это в зеркале, развернулся, пепельницу взял и протянул страждущему. Тот оторопело сунул её в карман шинели и вдруг крикнул:

— Налетай на хозяйский дом, пока командиры не видят!

— Не видят, да щас, — ответил хмурый солдат постарше. — Этот прихвостень, думаешь, прямиком генералам-то не шепнёт, раз он до них допущенный?

Тимофей прислушался к камертону внутри себя.

— И зачем это мне? Что-то шептать генералам — зачем?

Хмурый солдат не нашёлся и, чуть помявшись, примирительно пожал плечами. Люди — любого происхождения, любого образования — ловко умствуют, но самые простые вопросы всегда ставят их в тупик. Самые простые вопросы подразумевают однозначный, не требующий пояснений ответ.

— А чего ты тут, в самом деле, отираешься? — грубо фыркнул ещё один солдат, что волок сейчас кухарку.

Самые простые вопросы — однозначный ответ.

У Тимофея его тоже не было.

И тут захохотал любитель романсов:

— Петюнич, ну ты нашёл, на кого пасть разевать! У этого парня хватило пороху первую головешку Городского совета того, а мы с тобой безделушки аристократские без спросу разбирать стесняемся!

«Петюнич» покосился с сомнением, но тут кто-то новый, доселе молчавший, подхватил оправдательную речь:

— Не трожь Твирина, дурья твоя башка, его одного генералы слушают!

Это было изрядным преувеличением, но разубеждать защитников Тимофей не спешил.

— А вот найдём мы жену Копчевигову при писульках его, — влез следующий, — и полковник, Шкёв-то, наш улов, причмокивая, отожмёт — он же в Усадьбах нынче за главного. И чё? Доброго слова никто не скажет, а о награде и думать нечего. Вернее, это б оно так было, если б тут Твирин, как ты говоришь, не «отирался». А раз он с нами, уж похлопочет о нашей награде.

Тимофей тем временем ухватил кухарку за плечо, и державший её до того «Петюнич» мешать не стал.

— Веди к хозяевам, но тихо — будто с обедом пришла.

— Экий ты лихой без шинели-то, — сверкнула кухарка глазами, — потому небось, что не подчиняешься никому? По шеям потому что никто не надаёт?

С озлобившейся кухаркой Тимофею разговаривать было сподручней, чем с перепуганной. Злоба раззадоривает, а со страха — воротит.

— Надаёт не надаёт, а не подчиняюсь, — равнодушно согласился он. — И ты, дура, не подчиняешься. Вот скажи мне: ты печёшься о своих хозяевах, а они за тебя хоть пальцем бы пошевелили? Наверняка надеются на корабль сесть и в Европы, так? А тебя с твоими фазанами тут бросят. На растерзание. Я слышал, баронесса и вовсе стервь рехнувшаяся — неужто она того стоит, чтоб тебе подол рвали и в грязь валили?

— Так и так повалят.

— Дура ты всё-таки. Отведёшь к хозяевам по-хорошему — докажешь, что ты с народом против всей этой мрази, со ступеней Городского совета диктующей, как нам жить. Ещё сама благодарность получишь.

— А вчерашний полковник, пока обыскивал, ни о чём таком не говорил, — пробормотала кухарка в задумчивости.

— Ты здесь вчерашнего полковника видишь? Мне плевать, о чём он говорил, как-нибудь без него решим.

— И ясно ведь, что обманешь, а верить хочется, — кухарка дёрнула плечом, и Тимофей преспокойно её отпустил. — Сделай так, чтобы это зверьё меня хоть сегодня живой оставило, а дальше загадывать проку нет.

Кухарка прошествовала по коридору и, остановившись перед какой-то дверью, развернулась и приложила палец к губам. Тимофей махнул солдатам — и все они вошли в дверь без лишнего шума, чему поспособствовал тот факт, что вела их кухарка комнатами слуг, где хрустальных пепельниц и других заманчивых вещиц особенно не попадалось.

У Тимофея от этой внезапной кражи звуков загудело в голове — и не камертоном, а обыкновенным недосыпом. Он не закрывал глаз уже почти третьи сутки, и это само по себе было достаточным изменением жизни. Никогда до того ему не приходилось бодрствовать столько времени подряд — в доме Ивиных строго следили за режимом воспитанников.

Интересно, следят ли сейчас, когда на улицах бьют окна и останавливают прохожих?

Позавчера вечером Тимофей понял, что лучше уж повеситься, чем опять возвращаться до темноты в этот опостылевший дом, где шикают на всякого, кто обмолвится о листовках или просто о несправедливости нового налога.