Цепь в парке - АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН

Выскочив на улицу, где ходят трамваи, он со всего размаху налетает на Баркаса, тот хватает его за плечи, а сзади Банан заламывает ему руки.

— Откуда это ты? — спрашивает Баркас своим деревянным голосом.

— И куда же ты несешься с туфлями на плече? — раздается за его спиной голос Банана.

Он смотрит на них, ничего не видя и не понимая, брыкается, пытаясь освободиться.

— Мы стоим на стреме.

— Сейчас может случиться что угодно, ты должен нам все рассказать.

— Пустите меня! — кричит он что есть мочи.

— Она все еще с ним? — продолжает допрос Баркас, еще сильнее вонзая пальцы в его плечи.

Перед ними останавливается трамвай. Из него выходят люди.

— Пустите меня! — кричит он еще громче.

На этот раз ему удается вырваться, потому что они ослабляют хватку, увидев проходящих мимо людей. Он бросается бежать по улице в ту самую минуту, когда трамвай трогается с места, зеленый бок трамвая чуть задевает его, а отчаянный звонок доносится до него как сквозь сон.

У дома он оказывается одновременно с дядей. У того в руках огромная связка ключей — ими, наверно, можно отпереть все двери на их улице; дядя мурлычет все ту же песенку и, словно изображая жонглера, потряхивает головой, на которой в безукоризненном равновесии удерживается его красивая серая шляпа. Не слишком удивившись его появлению, дядя, по-прежнему сохраняя прекрасное расположение духа, лишь скользнул по нему взглядом.

— А, это ты! Откуда ты в такое время?

— Я был у мсье Лафонтена.

— А! Прекрасно. Очень хорошие люди.

Дяда отпирает обе двери и начинает медленно подниматься по лестнице, все так же напевая свои тру-ту-ту. Словно человек, который совершил тысячу добрых дел. Настоящий Дед Мороз, только что набивший подарками последний детский чулок. На площадке четвертого этажа перед дверью их квартиры он говорит посмеиваясь:

— Давай тихонько. Они уже спят.

От него пахнет йодом еще сильнее, чем когда он играл на пианино, но сейчас у него такой вид, словно он не прочь сыграть во что угодно. Тогда и он тоже заставляет себя улыбнуться — только от этой улыбки ушам становится больно — и спрашивает его дрожащим, как у тети Марии, голосом, который он тщетно пытается сделать веселым и беззаботным:

— Ты, кажется, отправляешь меня во вторник в другой дом?

Дядя наконец нашел нужный ключ в своей связке.

— Тебе жмут туфли? Смотри, ты порезался, за тобой остается красный след.

Он открывает дверь и прикладывает палец к губам, требуя тишины.

— Обязательно протри спиртом.

— Ты отправляешь меня в другой дом? — настаивает он все с той же улыбкой, от которой болят уши.

— Это дом для взрослых мальчиков, — отвечает дядя голосом доброго Деда Мороза, который не желает, чтобы его разоблачили.

Он идет к зеленому дивану и валится на него одетый, крепко прижимая к себе того умершего ребенка, который некогда так боялся, когда сотни маленьких башмаков грохотали по железной крыше.

Дядя тяжелым шагом ходит из своей комнаты в ванную и обратно, он по-прежнему играет на своей наглухо закупоренной трубе.

— Нап… Нап… — зовет голос тети Розы из кухни.

Дядя снова возвращается.

— У меня к тебе серьезное дело. Я должна с тобой поговорить.

Ш-ш! Малыш спит! — говорит дядя.

Тетки ходили к мессе в разные церкви, и завтракали они все по очереди. А он еще ждал, когда позавтракает дядя, который выходит к столу последним, и только тогда встал и выпил стакан молока, окруженный молчанием. Дядя лишь скользнул по нему взглядом, он сразу понял, что тот все знает. Роза все-таки намазала ему хлеб вареньем и проронила:

— Ну, ну, сударь мой… Пеняй на себя…

Он не стал есть ее бутерброд и сразу убежал на улицу в свитере, грязных брюках и парусиновых туфлях. Колокола обеих церквей трезвонят с раннего утра и ни на минуту не дают забыть, что сегодня воскресенье.

Он обошел весь квартал, добрался даже до улицы Сент-Катрин, почти пустынной — а она еще дальше, чем универсальный магазин, — вновь вернулся к мосту и наконец решил, что обед уже окончен и он может, не рискуя привлечь к себе их внимание, спрятаться на галерее. Почти целый час его там никто не трогал, и он слушал пение птиц, смотрел, как теплый ветерок чуть колышет листву высоких деревьев богадельни. Воробьи на улочке клевали лошадиный навоз.

Потом появилась тетя Роза и объявила, что они на весь вечер уезжают к какому-то родственнику — он живет в часе езды на трамвае, — а ему лучше всего пойти поиграть в парк, потому что квартиру она запирает. Он ответил, что пойдет туда, но попозже, а она может запирать на здоровье все, что ей угодно.

И тут же заснул прямо на галерее, любуясь Джейн, которая в полном одиночестве гуляла по полю среди цветов и пчел — ведь ее мать и тот мужчина сказали, что запирают квартиру на замок, чтобы им никто не мешал, — и вдруг она исчезла за красным солнечным занавесом, а он пытался вплавь забраться на него, но сорвался и упал вниз в полную темень, и какие-то невидимые скользкие животные облепили его с ног до головы, и он вот-вот задохнется в этой тысячеглазой тишине.

Ему не сразу удается проснуться, стряхнуть с себя всех этих животных с мягкими и скользкими лапами, но вот снова перед ним кроваво-красный занавес, и он слышит:

— Эй, Пьеро… Спускайся скорей на улицу!

Маленькое, обожженное солнцем личико появляется в приоткрытой двери, и тоненькая ручка, вся в веснушках, отчаянно машет ему.

— Ну скорее! Они пошли забрать вещи из машины.

Он бросается к ней и стискивает ее в объятиях с такой силой, что она вскрикивает:

— Ой, больно! Поцелуемся внизу. Скорее.

Он спускается за ней по лестнице, слишком узкой для двоих, на Джейн платье красивого бледно-желтого цвета — вот он какой, цвет загородной прогулки, — на груди зеленая вышивка, и вся она кажется ему такой красивой, чистенькой, что он старается ступать как можно осторожнее, чтобы не поднялась пыль. А когда она попадает в солнечный луч, пробивающийся через маленькое грязное окошечко, у него останавливается сердце — таким чудесным кажется это золото, и так страшно, что оно вдруг исчезнет.

Едва они выходят на улицу, она жадно прижимает к его губам полуоткрытый ротик, пахнущий малиной. И вновь после разлуки она кажется ему похорошевшей, лучезарной, хрупкой, и сердце у него переворачивается при мысли, что она вернулась только ради него и может вдруг растаять, как золотая пыльца сумерек. Его даже поражает, что ее ладошка, лежащая в его руке, такая, казалось бы, воздушная, что-то весит.

— Ну и спишь же ты, еле-еле тебя добудилась.

— Я не спал. Я был мертвым. И если б ты вернулась только ночью…

— К счастью, там полно комаров! Поэтому мы и вернулись так рано. Взгляни на мои руки.

Он долго гладит ее тонкие руки и ощущает под пальцами вовсе не комариные укусы, а все то далекое солнце, которое весь день лило на нее свое золото. Волосы у нее опять туго стянуты и завязаны сзади, и там на шее, тонкая кожа, оттененная розовыми ушками, кажется совсем белоснежной, и он целует ее в затылок, ощущая губами невидимые волоски.

— Ты спал без задних ног. Больше я с ними никогда не поеду. Они меня все время гнали от себя, а мама обращалась ко мне, только чтобы сказать, что я плохая девочка. И к ним еще приезжали друзья…

— Послезавтра меня отдадут в другой дом. Дядя уже договорился с директором.

— Эти их друзья только и делали, что пили вино, щипали меня за попку и хватали маму за все места. За городом куда хуже, чем в городе, Пьеро.

— А цветы, птицы, звери…

— Ни птиц, ни зверей. Только газоны и столики, за которыми пьют, да старая вонючая кровать.

— А я зато видел белку. Из-за нее чуть-чуть не упала женщина, которая ждет ребенка.

— Врешь! А где?

— На кладбище. Это была моя загородная прогулка.

Они уже на углу улицы Визитасьон, и он с гордостью замечает, что все прохожие, даже женщины, оборачиваются и смотрят ей вслед, правда, большинство женщин глядят на нее со злостью, словно их так и подмывает заляпать ее грязью.

— Что ты сказал про директора?

— Послезавтра меня упрячут в новый дом. Но тебе, кажется, до этого нет дела?

Она бросает на него взгляд, полный отчаяния и бессилия.

— Это очень серьезно, Пьеро. Значит, нам надо убежать сейчас же… или почти…

— Да, пока они ничего не пронюхали. А ты, ты теперь уверена, что больше не любишь маму?

— Я ее ненавижу! — кричит она, и ее рука, которую он держит в своей, сжимается в кулачок. — Она там выпила черт знает сколько, хохотала, как дурочка, а потом они понесли такое, и она вместе со всеми, словно их тошнило словами. И знаешь, что она им сказала?

— Что ты убежишь со мной на край света!

— Мне не до шуток, Пушистик. Она сказала, что три месяца назад получила письмо, и в нем было написано, что daddy, подожди, я должна точно вспомнить, слово в слово… и она смеялась, понимаешь!