Агент «Никто»: из истории «Смерш» - Толстых Евгений Александрович

Первое Главное управление КГБ, ведающее внешней разведкой, сообщало:

«…В картотеке отдела оперативного учета ПГУ КГБ при СМ СССР о том, обучался ли Максимов-Кравченко-Доронин в 1942-1944 годах в немецких разведывательно-диверсионных школах в Кенигсберге (Гросдорф), Борисове (д.Печи) и Минске, сведений не имеется…»

Получалось, что Максимов-Кравченко, не оставивший ни малейшего следа своего существования в советских архивах (если отбросить заверенный факт рождения какого-то Максимова в деревне Голодяевка Пензенской области), благополучно миновал и анналы третьего рейха! Никишин провел по лицу руками, как мусульмане перед молитвой, на секунду замер в нерешительности и полез в нижний ящик письменного стола. Там, за стопкой уже ненужной переписки лежала нераспечатанная коробка «Казбека». Она хранилась там больше года, почти забытая. Никишин несколько раз порывался избавиться от папирос, подарить их тому же Мозгову, но что-то останавливало его, внутренний голос подзуживал: «Не торопись, Никишин, еще закуришь…»

Никишин извлек коробку из-под горы пересохшей бумаги, почти торжественно перетер ногтем наклейку и откинул крышку. Папиросы лежали, похожие на маленькие торпеды, готовые принять бой на стороне хозяина. Майор пошарил по столу, где всегда валялся коробок спичек на случай внезапного отключения света, прикурил и выпустил клуб белого дыма. Через мгновение голова слегка закружилась, и тут же приятный, сохранившийся в глубине памяти дурман пополз по всему телу.

Вместо того, чтобы таять под натиском интеллекта, кроссворд «Кравченко» обрастал новыми «вертикалями» и «горизонталями». Сейчас Никишин мог с уверенностью сказать, что человек, задержанный летом 44-го в Смоленской области в форме капитана с документами на имя офицера контрразведки «Смерш» Бориса Доронина, - никакой не Кравченко, и уж тем более не Максимов из деревни Голодяевка. Но спроси у Никишина, кто же это, он растерянно развел бы руками. Глубоко законспирированный немецкий агент, заброшенный к нам на длительное оседание? А черт его знает! Советский разведчик, живущий по какой-то мудреной, изощренной легенде, на которой сломит голову не только вражеская контрразведка, но и собственный «Центр»? Вполне возможно!

На столе оставалось еще несколько листков с сумрачными печатями и неразборчивыми подписями. Никишин видел в них последнюю щель, через которую можно будет хотя бы украдкой заглянуть в прихожую правды и там поговорить с единственным человеком, способным пролить свет понимания в этом темном деле. Этим человеком был Кравченко… Максимов… Доронин… - словом, тот, кого Никишин втайне окрестил «Никем». Прокуратура имела право затребовать заключенного для допроса; в конце концов, Никишин сам съездил бы в Воркуту, поговорил бы два-три часа с «Никем», - и ему казалось, что он понял бы, чья рука завела этот механизм, тикающий с середины войны. Время оформить поездку еще было: «Никто» должен был покинуть лагерь в середине 1960-го, а то и в начале 61-го… Никишин взял в руки первый листок с угловым штампом «Воркутлага».

«Максимов Леонид Петрович, 1920 года рождения, уроженец деревни Голодяевка, Белинского района, Пензенской области, он же Кравченко-Доронин Борис Михайлович, 1922 года рождения… по данным 1-го Спецотдела МВД СССР 25 марта 1956 года освобожден из Воркутлага МВД в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года».

Вот как! Он был выпущен вместе с пленными немцами, отбывавшими сроки в наших лагерях! Ну, ладно, тех отпустили из соображений большой политики: надо было показать торжество советского гуманизма, надо было крепить международный авторитет страны. А он-то здесь при чем? Предатель, изменник… Его подельников, на которых висело гораздо меньше вины, ставили к стенке в 45-м, 46-м. Без разговоров и оглядок на гнилую заграницу. А его! Он отсидел десять лет вместо пятнадцати и подался дышать воздухом свободы! Куда? Ага, вот…

«Воркутинский исправительно-трудовой лагерь,

Режимно-оперативный отдел

На ваш запрос… сообщаем, что Максимов Леонид Петрович, он же Кравченко-Доронин Борис Михайлович из лагеря освобожден и убыл на место жительства в г.Воркута.

Начальник отдела майор Коврежников».

Ну, а где же ему еще место, как не в Воркуте? Он и должен там быть!.. Та-ак… Вот ответ из Воркуты.

«Полковнику Ждановскому

При этом возвращаем вам отдельное требование в отношении Кравченко Бориса Михайловича - Максимова Леонида Петровича, так как последний на жительстве в г.Воркута не установлен. Зам. уполномоченного КГБ при Совмине Коми АССР майор Кудрявцев. 27 февраля 1957 года».

Никишин прочитал сообщение еще раз и хлопнул бумажкой об стол.

«Вот и все! Его нет! Он появился ниоткуда и исчез никуда… Он - “Никто”! И никто не собирается его искать! А зачем?.. Он отбыл “заслуженное наказание”, а теперь заглаживает свою вину “добросовестным трудом” в народном хозяйстве? Каким “трудом”? В каком “хозяйстве”? Черта с два! Мы даже не знаем, кто он, как его зовут, где он родился. Погоди, погоди… А кто это “мы”? Ты, майор юстиции Никишин? Окружной военный прокурор Мозгов? И все! Остальным его судьба неинтересна. А те, кого он должен заинтересовать, возможно, знают о нем гораздо больше нашего?»

Никишин взглянул на часы - без пяти двенадцать. На полдень Мозгов назначил совещание начальников отделов. Так, рутинное собрание, текучка. Никишин машинально положил в карман коробку папирос и побрел в сторону кабинета прокурора, размышляя над парадоксами «дела Кравченко».

Совещание потянуло на полчаса, но Никишину казалось, что время будто нарочно движется медленно, лениво, отпуская драгоценные минуты на пустопорожние разговоры, бесполезные споры. Он ерзал на стуле, надеясь, что это поможет приблизить момент, когда прокурор, наконец, скажет: «Ну, а теперь за работу, а вы, Никишин, задержитесь». В половине первого Мозгов произнес долгожданную фразу, но о Никишине не упомянул. Он вообще старался не смотреть в сторону майора, обращался к другим сотрудникам, хотя Никишин был уверен, что прокурору не терпится узнать, что было в конверте, принесенном сегодня утром курьером. Никишин подошел к столу, дождался, когда Мозгов закончит внушение одному из помощников, задержавшему какое-то простое и бестолковое дело, и попросил уделить ему немного времени.

- Садись, Никишин, сейчас я закончу, - бросил Мозгов, выпроводил из кабинета последнего офицера и облегченно вздохнул. - Ну, чем порадуешь? Может, Белкина сразу за самоваром послать?

- Не надо самовара, можно закурить? - произнес Никишин.

Мозгов замер, неподдельно вытаращил глаза и бросил на стол наполовину полную пачку «Беломора».

- Ты что это, приболел? Какой-то ты бледный, Никишин, а еще курить вздумал. В семье что случилось?

- В семье все в порядке, а закурил, когда почитал письмецо из Особого отдела КГБ. Папиросы в столе хранились, вот, угощайтесь, - он положил коробку «Казбека» рядом с пачкой «Беломора».

- Ну, ты гуляешь, Никишин! - Мозгов игриво поднял брови, двумя пальцами, как пинцетом, извлек из коробки папиросу, постучал о крышку, закурил. - Валяй, рассказывай.

Никишину казалось, что ему не хватит остатка рабочего дня, чтобы посвятить полковника в детали, гипотезы, версии. Но он, удивившись сам себе, уложился минут в пятнадцать. Все этот время Мозгов не сводил с Никишина взгляда, и трудно было понять, то ли он восторгается им, то ли жалеет. Когда Никишин закончил, прочитав сообщение о том, что в Воркуте Кравченко не обнаружен, в кабинете повисла пауза. Мозгов нарушил ее первым, достав из пачки «беломорину» и громко чиркнув спичкой.

- Куда-то дел зажигалку, не могу вспомнить, - пожаловался он, - она у меня с фронта, жалко терять… Так что думаешь делать?

Никишин пожал плечами и потянулся за папиросой.

- Я тут переговорил кое с кем, - Мозгов отошел к окну, повернулся к Никишину спиной, - послушал кое-какие соображения… Интересно…То, что я тебе скажу, это так, мысли вслух… Может, оно все иначе. Кто этот Кравченко на самом деле, знает, может, человек пять-шесть, не больше. Это у нас. Да у немцев трое-четверо… Когда в 44-м этого Кравченко взяли на Смоленщине, он показался рядовым диверсантом, каких ловили десятками. Но потом с ним поработали и поняли, что парень не простой: по-немецки шпарит, как мы с тобой на матерном. Хотя у тебя «черт подери» - самое страшное ругательство. Так вот, язык, в абвере его знали не последние люди.