Гувернантка - Стефан Хвин

Посему решено было юного Мелерса, дабы отвратить от бесплодных размышлений, отправить в Петербург, к чему сам он отнесся сверх ожидания спокойно. Только воспротивился, чтобы ему сопутствовал уже весьма преклонного возраста гувернер, которого хотели вместе с ним послать в столицу. Тогда к нему приставили служившего в буфетной молоденького Игнатьева, который — как перешептывались во флигеле — по вечерам скрытно постигал в господской библиотеке тайны точных наук.

Отец выразил желание, чтобы сын изучал право. Юный Мелерс прибыл в столицу в начале сентября, поселился в доме Александрова на Сенной площади, 5, в большой квартире с балконами, и уже назавтра записался на соответствующий факультет университета. Во время ученья почти ни с кем близко не сошелся, хотя — как говорили — пользовался всеобщей симпатией. Многих, правда, пугало, каким способом он использовал свой недюжинный ум. Мелерса привлекали — по его собственным словам — дела, которые невозможно было выиграть и которые он выигрывал без труда, как фехтовальщик, что, будто бы от нечего делать забавляясь острой шпагой, ненароком убивает противника. Уже на втором году обучения он обратил на себя внимание чиновников из канцелярии самого Климушина. Славе, которая начала его окружать, сопутствовали, однако, недоброжелательные комментарии. Поговаривали, что он с особым удовольствием защищает людей, чьи руки в крови, рассматривая процесс как партию в шахматы, в которой — это его слова — всегда побеждают черные.

Несколько лет спустя он принял неявное участие в громком процессе корнета Бартенева, офицера, обвиненного в убийстве известной варшавской актрисы Висновской. Его перу якобы принадлежал представленный на процессе адвокатом Плевако блестящий психологический анализ убийцы. Сам автор предпочел остаться в тени и, кажется, даже не взял гонорара за конспект главной линии защиты.

Летом и ранней осенью — если позволяли обстоятельства — советник Мелерс отправлялся в Якутию или Восточную Сибирь, где в сопровождении Игнатьева бродил по безлюдной тайге и тундре в поисках редкостных геологических образцов. После недолгого пребывания в Варшаве, куда его привело дело Камышева, он поехал на Байкал, чтобы принять участие в очередной экспедиции.

Во время поисков на крутых берегах Байкала он поранил осколком извлеченной из земли кости правую руку чуть выше запястья, в том самом месте, где — как он пошутил в присутствии носильщиков — пробиты руки Христа. Смерть советника Мелерса была подробно описана Барышниковым в девятом выпуске «Ежегодника общества исследователей Восточной Сибири». Кому интересно, тот может заглянуть в этот детальный отчет. Мы здесь приводим лишь основные факты.

На третий день после несчастного случая советник Мелерс потерял речь. Не в состоянии был назвать ложку, нож, вилку. Пытался писать, но правая рука ему не подчинялась. Потом его тело начало постепенно менять цвет. Рука, на которой вокруг раны появились небольшие отеки, посинела, затем потемнела и наконец приобрела землисто-бурый оттенок. То же произошло с лицом. За три дня до смерти советник Мелерс ослеп. И ходить не мог. Носильщики тащили его по тайге — немого, глухого, подобного темному валуну, — на сплетенных из можжевельника носилках. Только сердце — что подчеркивал Игнатьев — сильно билось до самого конца, как сердце молодого еще человека…»

Вот и все, что можно было узнать о советнике Мелерсе из книги Федорова.

Через несколько недель после того, как этот сенсационный материал появился в варшавской прессе, о советнике Мелерсе напомнили и Александру, который в Гейдельберге по заказу фирмы Фризе работал над проектом выставочного зала во Франкфурте. Однажды из Варшавы пришла запечатанная сургучом бандероль. Удивившись, Александр внимательно осмотрел конверт из серой бумаги: отправителем значился Игнатьев. Внутри было письмо, обнаруженное Игнатьевым среди бумаг покойного советника Мелерса. Александр очень обрадовался. Сразу расправил пожелтевший листок и, пододвинув к лампе, начал читать. Письмо было недлинным и производило впечатление незаконченного черновика. Взяв его в руки, Александр почувствовал себя снова в уставленной мебелью красного дерева гостиной на Розбрате, где советник Мелерс держал свои раковины и минералы.

Буквы на пожелтевшем листочке были ровные, писались явно спокойно, продуманно.

«Дорогой Александр Чеславович, уж не преувеличиваем ли мы порой этот страх перед смертью? Ничто не имеет устойчивой формы, а смерть только облагораживает то, к чему прикасается. Но кто нынче возьмется размышлять над тайнами минералов, чтобы хоть немного набраться ума? Жизнь, жизнь! — кричат все. Однако окаменевшее дерево, если его расколоть, красивее агата — именно потому, что мертво. Истинное чудо как гниль — а живое дерево и есть гниль — способна претвориться в образец чистого совершенства.

Форма прихотливо изменяется — так что же считать подлинным? Ты уже думаешь, будто знаешь, что держишь в руке — а это нечто совершенно иное. В старых церквах под Москвой окна из мусковита, а народ думает, что это стекло. У кварца тысяча разных форм и оттенков — а зачем нужна такая расточительность? Не разберешь, Александр Чеславович. Менделеев вроде бы ловко все разграничил, однако о каком разграничении тут может идти речь? Все ищет форму, но прихотливо, ни с чем не считаясь, и уж менее всего с Менделеевым. Вы читали Дарвина? Животные, которых мы сегодня видим, через пару тысяч лет, если Дарвин не ошибается, будут выглядеть совершенно иначе. Да и мы, люди, тоже. Так зачем привыкать к тому, что мимолетно?

Женщины? Экстаз? Страсти? Содрогания?

Чуть больше воздержанности! Та или другая — не все ли равно? У каждой иное тело, у этой светлые волосы, у этой черные, у той рыжие, а “вечная женственность” — как говаривал мудрый Гете — всегда одна и та же. Как, с позволения сказать, флюорит. Сотни разновидностей и окрасок — а всегда один и тот же! То же самое с нами. И даже золото… Есть самородки, похожие на сухой кленовый лист! Не отличишь! А что означает это сходство? Что хочет сказать нам Природа, уподобляя меж собой столь далекие вещи, живые и мертвые?

Тело! Все только и кричат: “Тело!” А от тела ничего не останется. Красивы, пан Александр, кости. А тела, даже наипрекраснейшие, — мягкая гниль. Мудрые греки! Медузу придумали, что все обращала в камень. Вы видели, как раковины, кости животных, скелеты рыб врастают в скалы? И что их к тому толкает? Уж не Красота ли? Лист, оттиснутый в камне, — ведь он краше, чем живой, а мы с отчаянием восклицаем, что он лишился жизни!

Не увлекайтесь людьми. А уж женщинами тем более. Интересна Земля — не люди. Смерть? Земля не знает смерти. Это мы сами ее создаем, любя то, что мимолетно, а стало быть, недостойно внимания.

P.S. Загляните ко мне как-нибудь, когда не будет Игнатьева».

Читая эти слова, Александр подумал, что Васильев согласился принять панну Эстер в доме Калужина на Праге лишь благодаря рекомендательному письму советника Мелерса. Потом, не выпуская из рук пожелтевший листок, который ему переслал Игнатьев, долго вспоминал свой первый визит на Розбрат и то, что он увидел в гостиной под стеклом на адвентовом плюше. Слова советника Мелерса сейчас, спустя столько лет, показались ему продиктованными страданием, несмотря на то, что порой в них сквозила добродушная ирония. Очень медленно, осторожно, будто касаясь кожи ребенка, он разорвал пополам листок и бросил в огонь. Когда обуглившаяся бумага с фосфоресцирующими следами мелких буковок начала рассыпаться в седую золу, его вдруг охватила странная паника и рука потянулась к огню. Но пальцы отдернулись от жара.

А вскоре в Варшаве заговорили о самом Игнатьеве, и слухи эти произвели не меньшее впечатление, чем жизнеописание советника Мелерса.

Речь шла о событиях давних.

Когда юный Мелерс поехал учиться в Петербург, вместе с ним туда отправили Игнатьева. Как теперь стало известно, уже через несколько месяцев после приезда Игнатьев был задержан полицией и препровожден в тюрьму на Купеческой, где Александров, владелец дома номер 5 на Сенной площади (Мелерс снял там квартиру), в присутствии полицейских чинов сделал заявление о том, что молодых людей связывают предосудительные отношения, подрывающие добрую репутацию дома.

Задержан был и Мелерс, хотя ненадолго, чем якобы был обязан заступничеству генерала Витгенштейна, знакомца отца по крымской кампании, который порекомендовал не придавать делу огласки. Обвинение, поначалу выдвинутое против обоих молодых людей, спустя месяц было предъявлено одному Игнатьеву. Слугу Мелерса приговорили к порке и ссылке в арестантскую роту на Кавказ. В Измайловских казармах полуголого Игнатьева прогнали по «зеленой улице», где ему предстояло получить пятьсот розог.