День гнева - Артуро Перес-Реверте

— Нечего мне вам вручать, — хмуро отвечает Фалькон. — Взяли так взяли, и на кой дьявол сдались вам ключи?!

— Простите?

— Отвяжитесь, а, сделайте милость!

Сбитый с толку француз в растерянности смотрит на него, потом — на Консуля, будто беря его в свидетели такой вопиющей неучтивости, и, резко повернувшись, удаляется.

— Ну а с нами что будет? — спрашивает Консуль полковника.

— Не знаю. У меня инструкций нет, а французы заняты своим делом… Постарайтесь при первой возможности выбраться отсюда вместе с нашими артиллеристами…

— Но, капитан-генерал… Верховная хунта…

— Не смешите меня.

Консуль показывает туда, где в углу двора, разоруженные и смертельно усталые, стоят волонтеры короны с капитаном Гойкоэчеа.

— А с ними?

— Понятия не имею. У них свое начальство, пусть оно ими и занимается… Полковник Хиральдес, надо думать, вмешается… А я подам рапорт капитан-генералу и объясню, что мои артиллеристы были против воли, насильно вовлечены в это дело Даоисом, на котором и лежит вся ответственность. На нем и на Веларде.

— Это не вполне так, господин полковник.

— Ну и что? — Наварро Фалькон понижает голос. — Ни тому ни другому терять уже нечего. Один убит, другой — при смерти. Вы, может быть, предпочитаете расстрел?

Консуль молчит. Похоже, он не в силах сейчас рассуждать здраво.

— А с гражданскими как поступят? — спрашивает он наконец.

Полковник морщится.

— Они-то ведь не смогут сослаться на то, что исполняли приказ. И вообще это тоже меня не касается. Наша ответственность ограничивается…

Он осекается на полуслове, заметив в тусклых глазах своего подчиненного искорку презрения.

— Ладно, — резко обрывает он себя. — Я ухожу. Помните, что я вам сказал только что. Выбирайтесь отсюда при первой возможности.

Хуан Консуль, которому уже довольно скоро суждено будет пасть при обороне Сарагосы, кивает с отсутствующим видом, рассеянно озираясь по сторонам.

— Попытаюсь. Хотя, наверное, кто-то должен остаться здесь за старшего…

— За старшего здесь теперь, как видите, французы, — едко замечает полковник. — А за младшего пусть будет лейтенант Аранго, он подходит и годами, и чином…

Не только капитана Консуля тревожит судьба горожан, взятых в плен в Монтелеоне, — им самим она тоже далеко не безразлична. Собранные вначале в глубине двора под сильным караулом, а теперь запертые в конюшнях, где они пытаются как-то устроиться среди навоза и вонючей соломы, эти тридцать человек — число их постоянно возрастает, по мере того как французы приводят сюда обнаруженных в парке или арестованных в своих домах на соседних улицах, — ждут решения своей участи. Здесь те, кто не успел перелезть через ограду, юркнуть в подворотню, затаиться на чердаках и в подвалах и был взят у пушек либо где-то в службах парка. И то, что содержат их отдельно от военных, томит пленных горожан недобрым предчувствием.

— Отдуваться за все придется нам одним, — замечает десятник Франсиско Мата.

— Может, все-таки не убьют? — возражает ему один из товарищей по несчастью, привратник Феликс Тордесильяс.

Взгляд Маты исполнен безнадежного скепсиса:

— С какой бы это стати им щадить нас?! Мы их много щадили?!

Мата и Тордесильяс — среди тех, кто, засев в окнах главного корпуса, вел огонь по французам. Здесь же среди прочих находятся слесарь Бернардо Моралес, плотник Педро Наварро, казначейский чиновник Хуан Антонио Мартинес дель Аламо, житель одного из соседних домов Антонио Гонсалес Эчеварриа, которому осколок стесал кожу на лбу, и Рафаэль, сын хозяина винного погребка на Орталесе Хосе Родригеса — он мертвый лежит у пушек, и сыновняя скорбь не простерлась дальше того, чтобы закрыть ему лицо носовым платком.

— Кто-нибудь знает, где Педро-пекарь?

— Убили его.

— А Кико Гарсия?

— Тоже. Я видел, как он свалился у пушки. Как раз рядом с женой Беги.

— Бедная… Она дралась, как бесами обуянная… А муж где?

— Мужа не видел. Может, успел вовремя уйти.

— Ох, глаза бы мои не смотрели на это на все…

— То ли им еще предстоит увидеть…

Открываются двери, и французы вталкивают в конюшню новых пленных, взятых и сильно избитых, когда те пытались перелезть через стену на задах парка. Здесь цирюльник Херонимо Мораса, погонщик мулов из Леона Рафаэль Канедо, портной Эухенио Родригес — тот ранен в ногу и едва ковыляет, опираясь на руку сына, Антонио Родригеса Лопеса, — и хозяин угольной лавки Космэ де Мора: тот, хоть и отделан прикладами на славу, выказывает живейшую радость при виде Тордесильяса, Маты и плотника Наварро, вместе с которыми и явился несколько часов назад оборонять Монтелеон.

— Что же с нами сделают? — дрожа всем телом, спрашивает Эухенио Родригес, пока сын пытается платком перевязать ему рану.

— На все воля Божья, — смиренно отвечает угольщик.

Франсиско Мата, полулежа на вонючей соломе, негромко матерится. Остальные крестятся, прикладываются к ладанкам и образкам, вытянутым из-за воротов рубах. Кое-кто молится вслух.

Блас Молина Сориано с саблей в руке, перемахивая стены и изгороди с внешней стороны Фуэнкарральских ворот, сумел все-таки выбраться из Монтелеона. Упрямый слесарь ускользнул через заднюю часть парка в последнюю секунду, уже после того, как рядом с ним свалился замертво капитан Веларде, а французы с уставленными штыками ворвались во внутренний двор. Поначалу с ним вместе были трактирщик Хосе Фернандес Вильямиль, братья Хосе и Мигель Муньис-Куэто и чисперо по имени Хуан Суарес из квартала Баркильо, но, пробежав всего несколько шагов, они должны были разделиться, ибо их заметил французский пикет и под выстрелами его упал раненым старший из братьев Муньис. Прокрутившись дворами и садами до улицы Сан-Димас, Молина издали видит, как французы тащат скрученного Суареса, однако все остальные будто сгинули. Немного подождав, он — по-прежнему с саблей в руке, потому что преисполнен решимости так просто не сдаваться, — решает направиться домой, тем более что жена, наверно, места себе не находит от беспокойства. Он проходит по Сан-Димасу до самой молельни Дель-Сальвадор, однако видит, что переулки, выводящие на площадь Капучинас, перекрыты французами, и по улице Куадра добирается до дома прачки Хосефы Лосано. Хозяйка вешает во дворе белье.

— Сеньор Блас, вы зачем здесь, да еще с саблей? Хотите, чтоб лягушатники нас всех перестреляли?

— Я затем и пришел, донья Пепа. Хочу от нее избавиться.

— А куда ж я ее дену, скажите на милость?!

— В колодец.

Прачка поднимает крышку, и Молина с облегчением опускает саблю в колодец. Потом, почистившись немного и приведя себя в мало-мальский порядок, идет дальше. И, приняв самый что ни на есть беззаботный и невинный вид, проходит как ни в чем не бывало мимо нескольких французских фузилеров — судя по их беретам и говору, это баски — на площадь Санто-Доминго, а потом мимо гвардейских гренадеров на улицу Инкисисьон, причем никто его не окликает и не задерживает. Уже возле самого дома встречает соседа Мигеля Орехаса.

— Откуда ты, дружище?

— Откуда ж мне идти?! Разумеется, из артиллерийского парка, где я дрался за родину.

— Ну да?! И как же?..

— Геройски.

И, оставив соседа с открытым ртом, слесарь входит к себе, где видит ревущую в три ручья жену. Заключив ее в объятия и немного успокоив, он требует чашку бульону, выпивает ее залпом и вновь устремляется на улицу.

Разбрызгивая штукатурку, ударяет в стену несколько пуль. Слыша их посвист, Франсиско Уэртас де Вальехо поспешно отступает по улице Санта-Лусия. Он остался один, и ему очень страшно. Он не знает, с тем же ожесточением стреляли бы французы, не будь при нем ружья, однако, превозмогая страх, травящий его, как оленя, не собирается выпускать оружие из рук — пусть оно без патронов, но было выдано Франсиско в артиллерийском парке, и с ним он сражался сегодня целое утро, и на штыке его запеклась вражеская кровь, и жуткий скрежет стали о кость до сих пор звучит в ушах, гонит по спине мурашки. Неизвестно, когда оно понадобится, так что лучше не расставаться с ним. Вот он юркнул в подворотню, пробежал, вспугивая копошащихся на земле кур, через патио мимо остолбеневших жильцов, глядящих на него, как на черта с рогами, выскочил в переулочек и здесь пытается перевести дух. Он устал и не понимает, где оказался, ибо эта часть города ему незнакома. Остановись, смекни, что к чему, говорит он себе, не то пропадешь ни за грош. Несколько раз глубоко вздыхает, стараясь успокоиться. В груди колет, рот горит, губы стали серыми от пороха. Франсиско решает вернуться тем же путем. Вновь оказавшись в патио, он хрипло, сам не узнавая собственного голоса, просит у женщин воды. И те, напутанные поначалу ружьем, но тотчас тронутые измученным его видом и юностью, подают ему напиться.