Пресс-центр - Юлиан Семенов

...Степанов вернулся к столу побледневший, с глубокой морщиной, прорезавшей лоб, но на губах обязательная улыбка ("Крепкий человек, - подумала Мари, - умеет себя вести, то есть, если надо, скрывать истинные чувства"); начал говорить про то, какая в Москве погода, были первые заморозки, выпал снег и пролежал полночи...

- У вас дома что-нибудь случилось? - спросила Мари.

- О нет! Что может случиться? Все хорошо, - ответил он, подумав, что надо бы сейчас же сесть в самолет и вернуться в Москву, потому что дочь сухо сообщила ему, что все-таки выходит замуж, хотя обещала повременить, а сейчас сказала: "Все, я решила.." Она ведь такая, постоянно говорит: "Пока я сама не решу, меня не переубедить..." Но ведь переубеждает горе; счастье, наоборот, утверждает в правоте; он-то знает, что этот ее ранний брак может кончиться горем, зачем же, девочка, ты веришь только себе, своим прекрасным, но столь порою ошибочным чувствованиям?! Да, надо улетать; конечно, сюжет про Грацио и Дигона поразителен, но это здешние заботы, пусть они их сами и расхлебывают, а у него там дочь Бэмби с лунными глазами; она, как тетива, натянута, живет в своем мире, он дал ей право так жить, взял на себя все заботы по ее контактам (боже, какое неверное слово!) с миром; она, глупенькая, думает, что можно так жить всегда, но ведь не будет такого, не будет, маленькая моя...

Представил себе, как теперь она станет приезжать к нему раз в неделю, не чаще, и не одна, ас мужем; это показалось до того ужасным, что даже сердце защемило; какой же ты эгоист, возразил он себе, отвечая невпопад Мари, сохраняя при этом улыбку, разрезая сосиску, намазывая ее горчицей ("Да, очень вкусна, вы правы, в Германии еще вкуснее"), какой же ты черный эгоист, неужели ты хочешь держать девочку всю жизнь при себе, это невозможно, ей нужна собственная жизнь, и дай бог, чтобы она была счастлива с Игорем, мало ли что тебе он не нравится, обязан понравиться, потому что ты любишь ее, гордишься ею и веришь, значит, она выбрала достойного, разве я знаю, каков он на самом деле? Ну и что, если косноязычно говорит и любит командовать? Все в молодости любят командовать, пройдет; она ведь не могла выбрать дурня, она так умна, моя девочка, значит, так нужно, и нечего накручивать себя, нет ничего страшнее темной неприязни, которая к тому же не мотивирована толком, а если тебе кажется, перекрестись, как говаривали наши деды...

- Может быть, - сказала Мари, - мы перенесем разговор на завтра? Я вижу, у вас что-то случилось, ваше право не говорить мне, в чем дело... Хотя лучше бы, если, конечно, вы в силах, наметить то, что мы должны сделать завтра, и поговорить о том, что сделано сегодня.

Он кивнул на фужер.

- Пили вино?

- Да. Я уже заплатила.

- Да что ж вы такая занозистая? - рассердился Степанов. - Хотите еще?

- Давайте я вас угощу, а? Вы меня ужином, а я вас напою. Виски хотите?

Степанов подозвал испанца.

- Бутылку "розе" даме, мне, пожалуйста, водку. Допель (21). А еще лучше, три порции в одном стаканчике. - Он пояснил Мари: - Ваши двадцать граммов для нас, что слону дробина, наша норма - сто с прицепом...

- Что такое "прицеп?"

- "Прицеп" - это сто граммов плюс пятьдесят, именно такая доза входит в граненый стакан, пьется через зубы, а закусывается куском черного хлеба с солью и луковицей...

- Как вкусно сказали, - вздохнула Мари, - может, и мне за компанию попробовать?

Официант принес водку и вино, включил телевизор, устроился за столиком; шло футбольное обозрение, никакой тебе политики, все ясно от начала и до конца...

- Знаете, у нас был поэт, - сказал Степанов, замечательный поэт... Я поселился за городом, неподалеку от его дачи, сбылась мечта идиота... Привез туда дочку, - он кивнул на телефон, - жену, думал, там, в лесу, все будет совершенно по- особому...

- А как стало?

- Я не об этом... Вы все время что-то свое гнете, я вам про поэта...

- Не сердитесь... Мне очень интересно услышать про вашего поэта... Я знаю его имя?

- Вряд ли... Вы же здесь запоминаете только те имена, которые вам выгодны, а не те, что нам дороги... Так вот, вышел я часов в пять утра, это был май, а он в Подмосковье поразителен, его только один Пастернак смог почувствовать; небо зыбкое, высокое; березы замерли в безветрии, похожи на пятнадцатилетних девочек, такая же чистота в них, ожидание лета... И по маленькой дорожке мимо моего поваленного забора шел поэт; в руке красивая сучковатая палка - он был мастак находить красоту в лесу, шевелюра пего-седая и пронзительно-голубые глаза... "Привет соседу, поздравляю с переселением в деревню..." Я поблагодарил его, пригласил зайти вечерком на чарку, так у нас полагается, мы это называем "новоселье"...

- Что?

- Это у нас такой праздник... Новый дом, так, что ли, можно перевести, хотя лучше писать по-русски, как Хемингуэй писал испанские слова в своих книгах, русский и испанский труднопереводимы...

- А потом?

- Потом поэт улыбнулся, глаза его стали прозрачными, как морская вода в маленькой бухте ранним утром возле Мухалатки, есть у нас такое райское место в Крыму, и сказал, что не надо откладывать на после то, что можно сделать сейчас, сразу. Он спросил у меня тогда: "В сусеках, может, бутылка припрятана?"

- Что такое "сусек"?

- Это кладовка, место для хранения, а может быть, погреб, - улыбнулся Степанов, произнося эти слова без того страшного английского акцента, с которым теперь наши радиодикторы, вещающие на Запад, произносят названия русских городов и даже имена людские. - Я ответил, что в сусеках у меня есть и бутылка, и сыр, и колбаса, но ведь еще рано, рассвет... Если вы написали хоть одну строчку, ответил поэт, продолжал Степанов, чувствуя, как успокаивается, вспоминая прозрачноглазого львиноволосого человека, - то вы словно бы на взгорок поднялись, и вам открылась даль, а каждая даль неоглядна и помогает понять себя, так что не грех в этом случае выпить стакашку, закусив корочкой черного хлеба и половиной головки лука, присыпав ее солью; чудо что за красота откроется. И мы вошли на цыпочках в дом, прокрались на кухню, заставленную ящиками, картонками с посудой, чайниками, достали из сусека бутылку "Столичной", нарезали черного хлеба, почистили луковицу, присыпали ее солью, выпили, и я впервые в жизни тогда понял, как это чудесно сделать глоток водки ранним утром. Я, правда, в тот день не написал ни строчки, но дочь я привез за город, чтобы она жила в лесу и слышала, как поют птицы, не по телевизору...

Мари сказала:

- Вы так все это изобразили, так грустно, что мне выпить захотелось... Не "розе", а чего-нибудь покрепче... С хлебом и луковицей.

- Угощаю.

- Слушайте, пожалуйста, не сердитесь, но я терпеть не могу, когда меня угощают мужчины... У нас же принято все калькулировать: если ты привел меня в ресторан, напоил и вкусно накормил, то я просто-напросто обязана лечь с тобой в постель, а этого ни вам не надо, ни мне... У меня поэтому идиосинкразия на угощения... Нет, правда, здесь все считают автоматически: удовольствие в доме любви стоит пятьдесят франков, а хороший ужин с вином пятьдесят семь, шестьдесят; один к одному, никаких проблем; у меня такое ощущение, что мужчины, которые приводят в кабаки молодых подружек и деловито раскладывают на коленях салфетки, готовятся не к тому, чтобы вытереть рот после еды, а промокнуть любовный пот, честное слово...

- Когда дали Москву, вы рассказывали мне про то, как вы и брат...

- Хорошая же у вас память... Мне расхотелось говорить об этом... Весь мир живет одинаковыми проблемами, одним и тем же. Словом, дети, даже девочки, а может, именно девочки не прощают отцам их счастья, особенно если оно позднее. Чего в этом больше - обиды, непонимания, собственничества, то есть ревности, или эгоизма, - не знаю... Но это так... И не приведи вам бог с этим столкнуться, но вы столкнетесь еще, обязательно столкнетесь, господин Степанов.

- Вы когда пьете, хотите есть?

Она пожала плечами.

- Так ведь мы пьем после еды, это, говорят, только одни русские могут пить и до еды, и во время... Мы экономные, всему свое время...

- Верно, - согласился Степанов, - вы экономные, мы дурни дурнями, а проблемы у всех, считай, одни... Помирились с папой?

- Да как сказать... Он и не обижался на меня, он написал мне тогда: "Я жду, я всегда с тобой, не поддавайся черным магиям, старайся быть справедливой, не меряй людей своей меркой, каждый человек - это мир, астрономы не успевают понять планеты за целую жизнь, а ты выносишь приговор за неделю, справедливо ли это?" Но ведь это слова, - сказала Мари и снова закурила. - А слова - суть бессилие дела.

- Уйдем в дебри, - заметил Степанов. - В чем-то вы правы, действительно слово порой есть бессилие дела, но ведь "вначале было слово",.. Как ни крути, но в этой позиции спор с библией бессмыслен... Другое дело, каждый человек, то есть мир, замкнут в себе, хотя подобен ближнему, и то, что истинно для вас, не обязательно будет принято мною, как ни доказывайте вы свою правоту: мысль изреченная есть ложь,