Пресс-центр - Юлиан Семенов

- Внеси предложение взять дискотеки под контроль, усмехнулся Джеймс, - только где ты станешь тогда черпать кадры осведомителей?

- Ты несносный циник, старина. Что стряслось?

- Дай молока, я действительно не могу без хорошего молока, а в отеле от меня шарахаются - молоко только по утрам, вечером изволь пиво пить...

- Снимай пиджак, сейчас принесу...

Только после того, как Боу жадно выпил целый пакет молока, сплошные сливки, он достал платок, вытер лоб и нос, расстегнул воротник мокрой рубашки и сказал:

- Слушай, старина, возникает любопытная штука... Вокруг интересующих тебя людей, особенно вокруг майора Лопеса, ходят парни Дигона, Рокфеллера и Дэйва Ролла...

- Ты преувеличиваешь...

- Нет, это действительно так... И они замыкаются на Майкле Вэлше, есть у тебя такой?

- Черт его знает, - ответил директор, - очень может быть, что и есть, знаешь, сколько их у меня... Только ради этого ты примчался ночью?

- Погоди, старина, погоди... Мы с тобою, по-моему, последний раз хитрили в Канзас-Сити, подсовывая друг другу содовую, чтобы не пить водку, которой нас там хотели накачать... Что случилось?

- Ты сошел с ума! - Директор даже закурил. - Как тебе не совестно? Я хитрю с врагами, и мне платят за это деньги, это мой бизнес, Джеймс, но я никогда не хитрю со своими, не говоря уже о друзьях...

Боу сунул в рот мятную сигарету, как и обычно, не стал прикуривать, снова полез за платком, скомкал его в кулаке, начал вытирать со лба и с шеи быстрые, похожие на слезы струи пота; потом тихо засмеялся.

- Хорошо, старина, ты так отменно ответил, ты же всегда был у нас самым ловким... Я все понял... Я понял теперь все...

- Что ты понял, Джеймс?

Он спросил это так, что Боу вдруг испугался; зачем я полез в это дело, подумал он, старая дружба, братья по колледжу, сентиментальная блевотина! Он ведь и от меня откажется так же легко, как от Вэлша, будто это трудно узнать, кто его первый заместитель! И поручит собирать данные на меня, и попросит кого-то третьего, со стороны написать сценарий обо мне, пока эти данные идут к нему из его резидентур...

- Я понял то, - медленно ответил Боу, - что зря полез в это дело, потому что похож на слона в лавке, где торгуют китайским фарфором... Вы ювелиры, а я в детстве объезжал коней...

- Именно поэтому я и попросил тебя войти в дело, Джеймс, - прежним своим голосом, полным дружелюбия и простоты, заключил директор. - Мне надо, чтобы ты объездил диких испанских жеребцов. Мои ювелиры этого не сделают, а что касается фамилий, которые тебе попались из числа наших финансовых спрутов, то выкинь их из головы, ими занимаются другие люди, а скорее всего, это ловко состряпанная дезинформация, которую заглотнули мои мальчики, отдав за это изрядную сумму долларов из нашего годового бюджета... Если помнишь, я обещал тебе назвать акции, которые следует купить... Знаешь что, как самому близкому другу, посоветую тебе обратиться за информацией к Роберту Кару, это парень с хваткой, он даст точный совет, повторяю, ты застрахован от неудачи, я отвечаю...

57

19.10.83 (22 часа 40 минут)

В маленьком отеле, где остановился Степанов, жильцов было мало; все столы в ресторанчике свободны; два испанца, приехавшие сюда на заработки (официантам тут хорошо платят, местные жители оставили себе только самую высококвалифицированную работу), стояли возле бара, тягуче, по-собачьи зевая.

- Давайте устроимся возле окна, Мари, - предложил Степанов. - Если пойдет дождь, здесь станет так уютно и горько, что сразу захочется писать...

- А мне писать хочется, когда жарища.

- Каждому свое, - вздохнул Степанов. - Надо же, такие прекрасные слова начертать на воротах концлагеря...

- "Работа делает свободным" - тоже великолепно звучит; но и это пришпилили туда же мои единокровцы.

- Я закажу Москву, поговорю с дочкой, - сказал Степанов, - и станем думать, как поступать дальше, у меня есть кое-какие новости...

- У меня тоже.

Степанов кивнул, поднялся, отошел к телефонному аппарату, установленному на маленьком столике возле бара, набрал международную, назвал московский номер, попросил барышню постараться соединить его поскорее, обратился к испанским официантам на своем варварском кастильском, поинтересовался, откуда они, те радостно затараторили, полагая, что встретили соплеменника, потом, когда Степанов объяснил, что он русский, бывал в Испании, любит их страну, защелкали языками, начали стремительно готовить салат, томатный сок и кофе.

Вернувшись, Степанов сел напротив Мари, спросил:

- Вы что такая грустная?

Та досадливо мотнула головой, рыжие волосы небрежно упали на лоб.

- Я грустная потому, что мне звонить некуда...

- А папа?

Она вздохнула, повторив с невыразимой нежностью:

- Папа... У вас сколько детей?

- Двое.

- Счастливы в браке?

- Живем врозь уже много лет...

- А с детьми как?

- Мои главные друзья...

- Как же у них сложились отношения с вашей подругой?

- У меня нет постоянной подруги...

- Яичницу себе готовите сами?

- И очень вкусную...

- Скоро заведете постоянную подругу, - убежденно сказала Мари, - у вас больные глаза.

Он отрицательно покачал головой.

- Нет.

- Да... Вы себя не знаете...

- Только человек самого себя и знает, остальные лишь угадывают его...

- Помните слова: где был самим собою я?

- Нет.

- "Пер Гюнт".

- По-русски все звучит иначе, - заметил Степанов. - Мы избалованы хорошими переводами, не обязательно знать подлинник... Теперь знаю... Это вы к тому, что Сольвейг отвечает: в надежде, вере и в любви моей?

Мари кивнула.

- Истинное лицо человека хранит тот, кто любит его... Любовь детей и любовь женщины - понятия разные.

- К счастью, мои дети - девочки.

Лицо Мари стало каким-то опустошенным, обозначились ранние морщины под глазами, скулы сделались крутыми, а лицо тяжелым, словно после трудного перехода в горах.

- Я тоже дочь и, только когда сама почувствовала усталость, а потом полюбила прекрасного человека, но не могу быть с ним и, значит, ощущаю страх за него, только тогда поняла отца... Он тоже вроде вас много лет готовил себе яичницу, стал толстым, обрюзгшим, морщинистым и ничего не успевал делать, перестал спать без снотворного... А потом рядом с ним появилась женщина, и он снова обрел свое истинное лицо... Раньше, после того, как он расстался с мамой, лица не было, маска была... А я и брат... Мы оказались...

Зазвонил телефон - длинно, без перерыва.

- Москва, - сказал Степанов и бросился к аппарату...

Мари посмотрела вслед ему с какой-то невыразимо горестной завистью, подозвала глазами испанца, попросила принести стакан "розе", самого сухого, желательно итальянского; прислушиваясь к монотонным степановским "алло", выпила медленными глотками терпкое, чуть с горчинкой вино и подумала: "Сила настоящей женщины - в умении ждать; консерваторши, одна Тэтчер чего стоит, мы больше верны устоявшемуся, самим себе. Поэтому-то лишь мы и можем звать мужчину к согласию с самим собою... Папа в долгу перед теми своими годами, когда был молод, отдавая себя мне и брату... А долг приходится оплачивать... И Гала нужна папе не для счастья, просто в ней он реализовал самого себя истинного, того, которого не сумел выявить через маму... Бедная, бедная мамочка не смогла себя сломать... А мы? Ну вот, снова я становлюсь собственницей, снова во мне начинает темно клокотать слово "мой"... Я привыкла к тому, что отец был только моим, и никогда толком не задумывалась, как ему горько просыпаться темными осенними ночами в своей мансарде и варить себе кофе, и садиться к столу за машинку, а потом уходить в редакцию, а оттуда в Сорбонну, потом возвращаться и жарить яичницу, включать телевизор, смотреть последние известия и снова садиться за машинку, а после брать снотворное, ложиться в мятую постель, и, если я не приеду и не вызову прачечную, в грязную, он ведь так увлекается, когда работает, ему не важно, как спать и на чем... А я жила своей жизнью и очень жалела маму, так уж заведено, маму всегда жалеют, писала репортажи, влюблялась, ездила по миру и знала, что у меня есть мой папа, когда же он позволил, чтобы о нем стала заботиться Гала, я разрешила себе жестокость... Маму, я так не судила, я щадила ее..."

...Москву наконец дали; Мари слушала чужую речь; ей казалось, что русский чем-то очень похож на португальский, такая же резкость, перемежаемая странной, непривычной уху музыкальной мягкостью. А потом вспомнила рассказ Карела Чапека про чешского дирижера, который очутился в Лондоне и услышал ночью в порту незнакомую речь, и его слух, особый слух музыканта, уловил в словах невидимых ему собеседников приближение горя, как же этот бедный музыкант старался объяснить англичанам на плохом испанском - надо предпринять что-то, близится беда, но никто не мог его понять и непоправимое случилось...

...Степанов вернулся к столу побледневший, с глубокой морщиной, прорезавшей лоб, но на губах обязательная улыбка ("Крепкий человек, - подумала Мари, - умеет себя вести, то есть, если надо, скрывать истинные чувства"); начал говорить про то, какая в Москве погода, были первые заморозки, выпал снег и пролежал полночи...