Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вряд ли в этой пародии сегодняшний читатель узнает именно Луконина. (И не только потому, что этот поэт нынче прочно забыт.) Но он сразу поймет, что пародируемый автор — эпигон Маяковского. Поймет по жестам, которые Луконин пытался усвоить, но не смог сделать своими.
Когда мы узнаем любимые строки любимого поэта, узнаем мы в них прежде всего именно «жест»:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне!Будто я весенней гулкой раньюПроскакал на розовом коне…
Ну конечно, это Есенин! Этот «жест» не спутаешь ни с чьим другим.
И этот тоже:
Излюбили тебя, измызгали.Невтерпеж!Что ты смотришь так синими брызгами,Или в морду хошь!
Жесты — разные. Но это — РАЗНЫЕ СОСТОЯНИЯ ОДНОЙ души.
То же — у Лермонтова:
О, как мне хочется смутить веселость их,И бросить им в лицо железный стих,Облитый горечью и злостью!
И вот это:
Любить? Но кого же? На время не стоит труда,А вечно любить невозможно…
Состояния души разные. А душа — одна.
То же — у Некрасова:
От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови,Уведи меня в стан погибающихЗа великое дело любви!
Сравните этот крик, этот отчаянный вопль с его спокойным, но таким же горестным «подведением итогов»:
Я дворянскому нашему родуЧести лирой своей не стяжал.Я таким же далеким народуУмираю, как жить начинал.
И тут тоже: жесты разные, а душа — одна.
То же и у Маяковского. Диапазон его жестов — огромен. Амплитуда колебания разных состояний его души поражает поистине гигантским размахом этого «маятника»:
Я земной шарчуть не весь обошел, —и жизнь хороша,и жить хорошо.
И тут же:
Для веселия планета наша мало оборудована.Надо вырвать радость у грядущих дней.
Или вот это:
Себя до последнего стука в груди,как на свиданьи, простаивая,прислушиваюсь: любовь загудит —человеческая, простая.Ураган, огонь, водаподступают в ропоте.Кто сумеет совладать?Можете? Попробуйте…
А незадолго до этого:
Было всякое: и под окном стояние,письма, тряски нервное желе.Вот когда и горевать не в состоянии —это, Александр Сергеич, много тяжелей.Айда, Маяковский! Маячь на юг!Сердце рифмами вымучь —Вот и любви пришел каюк,дорогой Владим Владимыч.
Или вот это:
Я всю свою звонкую силу поэтатебе отдаю, атакующий класс!
И тут же:
Но я себя смирял, становясьна горло собственной песне.
А вот еще:
Ненавижу всяческую мертвечину.Обожаю всяческую жизнь!
И тут же:
Тот, кто постоянно ясен,тот, по-моему, просто глуп.
И еще:
В черном небе молний поступь,гром ругней в небесной драме, —не гроза, а это просторевность двигает горами.
А давно ли выплеснулось у него такое:
Я теперь свободен от любви и от плакатов,шкурой ревности медведь лежит когтист.
И опять о том же:
Я ж навек любовью ранен,еле-еле волочусь.
Но не прошло и года, и:
С тобой мы в расчете, и не к чему переченьвзаимных болей, бед и обид.
Состояния души — разные. (Еще какие разные!) А душа — одна.
С легкой руки Тынянова в критике и литературоведении утвердился термин «лирический герой». Хотя и принес он с собою немало вреда, сам по себе он, может быть, на что-нибудь и годится. Но к Маяковскому он уж точно неприложим.
Едва ли не самая характерная особенность лирики Маяковского состоит как раз в том, что между конкретным лирическим «Я» поэта и его «лирическим героем» нет ни малейшего разрыва, ни даже крошечного «зазора». Маяковский входит в стих таким, каков он есть, со всеми — частными, казалось бы, даже не идущими к делу, не слишком существенными деталями и подробностями своего повседневного быта и бытия. С собакой Щеником и соседом Бальшиным, мамой — Александрой Алексеевной и сестрами Людой и Олей, с цифрами телефонных номеров и названиями улиц и переулков:
И вдруг как по лампам пошло куролесить,вся сеть телефонная рвется на нити.— 67–10!Соедините! —В проулок! Скорей! Водопьяному в тишь!…Не знаю, плачут ли, нет медведи,но если плачут, то именно так.То именно так: без сочувственной фальшискулят, заливаясь ущельной длиной.И именно так их медвежий Бальшин,скуленьем разбужен, ворчит за стеной.
Но дело, разумеется, не только в этих реалиях, в этих конкретностях, в этих бытовых подробностях и деталях. О том, что на самом деле нет никакой «непроходимой грани» между конкретно-реальным «Я» Владимира Маяковского и его лирическим героем, ярче всего свидетельствует живая, естественная, очень личная, неповторимо индивидуальная интонация его лирических строк:
— Не важно, мама, дома вымою.Теперь у меня раздолье — вода.Не в этом дело. Родные! Любимые!Ведь вы меня любите? Любите? Да?Так слушайте ж! Тетя! Сестры! Мама!Тушите елку! Заприте дом!Я вас поведу… вы пойдете… Мы прямо…Сейчас же… все возьмем и пойдем.
(«Про это»)Если я чего написал,если чего сказал —тому виной глаза-небеса,любимой моей глаза.Круглые да карие.горячие до гари.…………………………Не домой, не на суп,а к любимой в гости,две морковинки несуза зеленый хвостик.Я много дарил конфект да букетов,но больше всех дорогих даровя помню морковь драгоценную этуи пол-полена березовых дров…
(«Хорошо»)Сравните интонацию этих (да и многих других) его лирических строк с интонацией (да и лексикой, и синтаксисом) самых личных, глубоко интимных его писем (почти все они теперь, слава богу, опубликованы) — и вы тотчас же убедитесь, что тут не просто сходство и даже не равенство, а — тождество.
