Паноптикум - Хоффман Элис

Коралия же увидела результаты переговоров Эдди с полицией. Лицо его представляло собой сплошной синяк и, что было еще хуже, к руке была прикручена бинтом деревянная шина. Заметив ее взгляд, Эдди с отвращением посмотрел на свою руку.

– Они сломали ее дубинкой.

В углу стояли пустые бутылки из-под джина, которым Эдди накануне заливал разочарование от неудавшегося предприятия и боль в руке. Коралия обвиняла себя в его несчастьях: она ничего не сделала, чтобы его защитить. Подойдя к нему, она упала к нему на колени, обняв руками за шею и уткнувшись лицом в его мятую рубашку с пятнами крови. Она почувствовала охвативший его жар и проснувшееся в нем желание. Он имел достаточный опыт общения с женщинами, но, уверенный в ее невинности, не мог дать волю своему желанию и поступить так, как ему хотелось. Он не знал, сколько полезных сведений на эту тему она почерпнула из книг отцовской библиотеки, снабженных иллюстрациями, которые она имитировала в своем аквариуме во время вечерних представлений. Но это было чисто механическое воспроизведение, лишенное для нее какого бы то ни было смысла. Она знала, какими движениями и позами можно возбудить похоть зрителей, но сама оставалась при этом такой же холодной, как вода, в которой плавала. С Эдди же она не хотела отстраняться и растворяться в окружающей среде. Она сняла пальто и стянула перчатки, надеясь, что в полутьме он не разглядит толком ее руки. Он считал ее нормальной женщиной, не зная, что она монстр и дочь монстра, и пусть она станет нормальной хоть на один день.

Эдди пробормотал, что недостоин ее: у него запятнанное прошлое, а в будущем ему не светит ничего хорошего. Коралия ответила, что прошлое не имеет значения, а что их ждет в будущем – неизвестно. Они сидели, крепко обнявшись и забыв о времени. Если бы Эдди, разбив свои часы, мог остановить ход времени, он бы это сделал. Он расспрашивал Коралию о ее жизни. Она предпочла умолчать о деталях личной жизни и вместо этого рассказала ему о знакомом ей мире чудес: об удивительном артисте, который пил джин на завтрак и спал с двумя женами, о Королеве пчел, чей покинутый улей тосковал по ней, о человеке, не боявшемся львов, несмотря на то что один из них откусил ему руку. Многого из того, что она видела и делала, Коралия стыдилась, особенно своих выступлений перед пьяными зрителями. Но, несмотря на близкое знакомство с пороком, она ни разу ни с кем не целовалась и теперь не могла остановиться. Она вся горела, и было странно, что Эдди, при всей своей опытности, ведет себя очень робко. Она побуждала его к действиям, расстегнула блузку. Он прильнул к ней, простонав от наслаждения, и в безумном порыве целовал ее все более страстно, но в конце концов заставил себя отстраниться. Он желал ее так долго – даже тогда, когда не знал, что она существует в реальности, – но теперь не мог позволить себе воспользоваться ситуацией.

– Ты не понимаешь, – уговаривала его Коралия, – я совсем не ангел. Иногда я даже сомневаюсь, человек ли я.

Эдди действительно не понимал, что она имеет в виду, и только смеялся. Тогда она попросила его зажечь свет. Она решила, что он должен знать, кто она такая на самом деле, хотя это решение вызвало слезы у нее на глазах. Она показала ему свои руки, дефект которых, по ее мнению, делал ее изгоем. Но он же делал ее той неповторимой женщиной, которую Эдди никак не хотел отпускать, хотя уже темнело, и возница кричал снизу, что им пора ехать. Она оставила ему голубое пальто Ханны, аккуратно сложив его на стуле, и ее вещи в носовом платке. Он внимательно рассмотрел их все – две черные пуговицы, гребень, шпильки, золотой медальон на цепочке и два ключа.

Восемь

Синяя нитка

Я ВСЕГДА БЫЛ прилежным учеником. Даже в своем бунте я искал совета у других. Но не у раввинов, а у своего работодателя Хочмана, который, судя по всему, лучше знал жизнь и человеческую натуру. Он выдвинул идею, что каждый, вспоминая свое прошлое, может его преобразовать. При этом человек, предавший кого-то из близких, перестает испытывать угрызения совести. Тот, кто перенес тяжелую утрату, получает возможность жить дальше. Он может забыть определенные моменты и сфокусировать внимание на других, черпая таким образом силу в своем прошлом, каким бы тяжелым оно ни было.

Отец был лишен этой способности. Он был опутан любовью к моей матери, как рыба сетью. Не мог преобразовать во что-либо более приемлемое огонь и пепел, и ту холодную ночь, когда мы бежали из деревни. Прошлое не отпускало его и никогда не отпустит, оно обволакивало его, как саван, как вечная печаль и невосполнимая утрата.

Он любил мою мать, и без нее ни настоящего, ни будущего для него не существовало. Я наблюдал за его мучениями, но издали. Я стоял на другом берегу реки и смотрел на него холодным и трезвым взглядом. Я видел, что могут сделать подобные чувства с человеком, как они подчиняют себе всю его жизнь и губят его. Его горе было для меня уроком.

Для меня любви не существовало.

У меня были встречи с женщинами. Но это было лишь удовлетворение плотского желания. Я испытывал влечение к ним, ложась с ними в постель, но утром они становились уже прошлым, даже если еще находились рядом со мной.

Я забывал женщину прежде, чем расставался с ней.

Теперь же я не мог думать ни о чем, кроме Коралии, и удивлялся, чем была занята моя голова до этого. Мне снилась форель, пойманная однажды и отпущенная мной. Я спрашивал ее, как мне добиться любви Коралии, но и во сне она оставалась рыбой, а я человеком, и даже если она знала ответ, то держала его в секрете от меня.

В тот день, когда Коралия пришла ко мне, я попросил у нее разрешения сделать ее фотопортрет, но она отказалась. «Надо, чтобы ты хотел меня такой, какая я в жизни, а не такой, какую ты поймал своим объективом». Мне же казалось, что это меня поймали. Поэтому я и видел форель во сне, воображая, что у нее есть рецепт от болезни, поразившей мое сердце.

Я в свое время не понимал, почему отец всегда носит фотографию матери с собой, а дома ставит на столе, чтобы обедать каждый день вместе с ней. Теперь я его понял. Она была для отца всем, но он ее потерял. Это была любовь, которая захватила всю его жизнь и превратила ее в муку.

То, что я чувствовал, нельзя было назвать просто желанием, это было бы грубо и неточно. Я мечтал о Коралии. Поэтому я спрятался от мира в свою скорлупу. Любовь овладела мной без остатка. Я испытывал очень странную ревность ко всему, что было рядом с ней, – к улицам, солнечному свету, шторам и даже к ее одежде. Май уже заканчивался, а я и не заметил его. Дни, недели ничего не значили для меня. Я жил в ловушке собственных растерзанных чувств, в темной пещере, откуда не было видно деревьев, покрывавшихся зеленой листвой.

Взяв с собой пса, я ходил милю за милей. Надеялся, что таким образом удастся развеять колдовские чары, завладевшие мной. Ходьба всегда была для меня тонизирующим средством, она приводила в порядок мои дух и разум. Но сейчас мне становилось только хуже, чары еще больше околдовывали меня. Я заблудился в собственных мечтах и желаниях. И тут я вспомнил то, что увидел Хочман на моей ладони. Внутри меня текла река. Она была такой же частью меня, как и все остальное в моей жизни, и я плыл по ней. Я чувствовал, что схожу с ума в плену своей страсти, и подумал, что справиться с поразившим меня недугом я смогу только с помощью другого человека, пережившего подобное, – отшельника. Говорили, что именно несчастная любовь прогнала его в лес, прочь от людей.

Не надо было ломать голову, чтобы найти его. Он ловил рыбу в одном из своих любимых мест.

– Ты что, пришел проверить, не умер ли я еще? – спросил он, протянув мне фляжку с виски, которая всегда была при нем. Я сделал глоток. – Ты выглядишь так, словно собрался на тот свет раньше меня. Что у тебя с рукой?

– Сломали.

Врач, который вправил мне кости и наложил шину, предупредил, что рука, конечно, будет действовать, но, вполне возможно, останется искривленной и не такой сильной, как другая. Мне повезло, что полицейские не знали, что я левша, и изуродовали мне правую руку. И теперь я управился с леской одной левой, что произвело впечатление на отшельника. Я надеялся, что даже с одной дееспособной рукой смогу заниматься фотографией. Но все же не решался проверить, что у меня получится, боясь, что вместе с рукой пострадали и мои скромные способности.