Паноптикум - Хоффман Элис

А Джейн, по-моему, была дурочкой – но какая молодая женщина не бывает дурочкой в известной ситуации? Способность любви ослеплять человека очень интриговала меня. Как может женщина не видеть того, что торчит у нее под носом? Неужели страсть способна так влиять на зрение человека, что ложное становится для него истинным, а истина начисто исчезает?

Интересно, думала я, скольких женщин покорил мой отец? И, может быть, он скрывает от меня свои нынешние сердечные дела? Домой он возвращался поздно вечером. Поднимаясь по лестнице, он часто стонал, иногда от его одежды исходил запах женских духов, смешивавшийся со своеобразным запахом черного, похожего на смолу табака, который он курил. Если бы он ослеп, как Рочестер, то, возможно, все, что в нем было лучшего, вышло бы наружу, и наше будущее было бы иным. А может, в некоторых людях укоренилось зло, некая низменная черта, которая не может исчезнуть под действием внешних обстоятельств или переродиться в нечто абсолютно новое под влиянием любви.

Мне исполнилось восемнадцать, я все чаще думала о том, что притягивает людей друг к другу, и о том, какой была моя мать. Я представляла ее себе наивной девушкой, которая была не в силах устоять перед отцом. Но вполне возможно, что она была, наоборот, необузданной, и требовалось ее укротить. Интересно было также, знала ли она о прошлом отца и о его фокусе с половиной женщины, которая обвинила его в плохом обращении. Может быть, мама, как Джейн, простила ему его грехи и, подобно многим женщинам, думала, что сделает его новым человеком?

Я так и не осмелилась еще раз заглянуть в подвальное помещение, хотя часто носила ключи от него в кармане. Зато я осматривала дом в поисках каких-нибудь вещей, которые позволили бы мне лучше понять моих родителей. Они были для меня самой большой загадкой. Я очень хотела бы оказаться в прошлом и посмотреть на них хотя бы один миг – не просто для того, чтобы определить, что представляли собой люди, породившие меня, но и чтобы увидеть, какой я могла бы стать. Спальня Профессора была на том же этаже, что и моя, но находилась в конце коридора, отделенного дверью от остальной части дома. Он ревниво оберегал свою личную жизнь, но был вынужден все время крутиться в толпе на Кони-Айленде. Окна моей спальни выходили в сад, а из его окон открывался вид на башни Дримленда. Яркое электрическое освещение, должно быть, раздражало его. На ночь он плотно задергивал тяжелые шторы и надевал специальную маску, закрывающую глаза. Дверь в его комнату всегда была закрыта – он был замкнутым и педантичным человеком. Но в комнате должна была соблюдаться идеальная чистота; он терпеть не мог пыли, потому что она, по его словам, засоряет легкие. Однажды я предложила Морин убрать его комнату вместо нее. Она гладила белье, что было довольно неприятным делом, так как тяжелый утюг испускал пар, от которого ее лицо краснело и припухало. Поэтому она, не заподозрив худого, согласно кивнула.

Хотя я была в собственном доме и получила разрешение, поднимаясь по лестнице, я чувствовала себя взломщиком. Мои намерения не были абсолютно чисты, но подстегивали меня. Я распахнула дверь его комнаты, которая была по крайней мере вдвое больше моей. Прежде всего я осмотрела туалетный столик, где он держал сигары, трубки, настойки и графин с ромом. Там были также банки с похожим на смолу маслянистым веществом, которое он часто курил вместо табака. Повсюду были разбросаны книжки с таблицами и пачки счетов. Страсть отца к накоплению редкостей обходилась ему недешево, уникальные экспонаты и «живые чудеса» требовали много денег. Хотя в бухгалтерии я не разбиралась, я все же поняла, что расходы и долги музея превышают доходы. На бумагах было много пометок, сделанных синим и красным карандашами, и все указывало на то, что отец был прав, когда говорил, что я должна сама обеспечивать свое содержание.

Я раздвинула шторы. Вид из окна мне показался очень привлекательным – много неба и силуэты белой и серебряной башен Дримленда. Был также виден краешек моря, рыбачьи лодки и паромы. Я привела в порядок постель и протерла пыль. Сметая метелкой из перьев пыль с оконной рамы, я заметила блестящую серебряную саблю, на ней были вытеснены изображения звезд и луны. Именно этой саблей отец разрубал во Франции женщину пополам – я видела ее эскиз в его дневнике. Сняв саблю со стены, я почувствовала ее тяжесть, это было огромное искусно украшенное холодное оружие. Лезвие было еще острым, но заметила я это лишь после того, как нечаянно порезала ладонь.

Я вскрикнула от боли, и, на мое несчастье, как раз в этот момент в комнату влетела Морин, желавшая выяснить, что я тут делаю так долго. Она сразу же пожалела о данном мне разрешении пойти сюда. С ужасом увидев, что из раны струей хлещет кровь, она отняла у меня саблю. К сожалению, я порезала не перепонки между пальцами, а середину ладони.

– Это же не игрушка! – кипятилась Морин. – И чему только я тебя учила? – Она повесила саблю на место, задернула шторы и вытолкала меня из комнаты. В коридоре она взяла меня за плечи и, встряхнув, прошипела: – Не думала, что ты такая дура!

Ее слова и злость, с какой она говорила, были очень обидны. Но, увидев слезы в ее глазах, я поняла, что она боится за меня. Морин, безусловно, не осталась бы в стороне, если бы знала, как отец обращается со мной и каким образом заставляет меня зарабатывать. Мне хотелось извиниться перед ней и открыть ей всю правду, объяснить, во что превратилась моя жизнь, и сказать, как мне хочется убежать отсюда подобно Человеку-волку. В мечтах я вылезала из окна под дождь, чтобы добраться до Манхэттена – пусть даже пешком. Там я могла бы затеряться в толпе и отыскать того единственного человека, который увидит во мне нечто большее, нежели любопытный экспонат, и найдет путь к моему сердцу.

Но, как я ни желала открыться перед Морин, я промолчала. Я не могла доставить ей боль и лишние огорчения – их ей и без того хватало. За несколько дней до этого я случайно увидела ее умывающейся после рабочего дня. Она мылась около умывальника, расстегнув блузку, поливая себя из кувшина и стирая грязь мочалкой из махровой ткани. Только тут я поняла, что до сих пор никогда не видела ее обнаженной – в доме было принято ходить в приличном виде. Я увидела ожоги не только на ее лице, но и на теле: по-видимому, кислота, которой ее облили, прожгла одежду.

В тот день, когда Морин выругала меня рядом с комнатой отца, я не рассказала ей о своих бедах. Я просто пообещала, что больше никогда не притронусь к сабле, и поцеловала ей руку. Она, по-видимому, поверила мне и простила, так как повела в кухню и велела почистить кастрюли, пока она приготовит тосты и яичницу с грибами, собранными ею в нашем саду, – мое любимое блюдо.

ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ, бегая на рынок в конце дня, я замечала на улице Человека-волка, ожидавшего Морин. Я не разговаривала с ним с того дня, когда он исчез из нашего дома. Он обычно прятался в тени одного из больших кипарисов, росших у входа в похоронное бюро. Его расчет был верным: люди пробегали мимо, не желая рассматривать, что приготовлено для них и их близких в этом мрачном заведении. Для лучшей маскировки он надевал плащ с капюшоном, но мне тем не менее даже издали было видно, как вспыхивают его глаза, когда Морин выходит из нашего дома и направляется к нему. Всякий раз при этом я узнавала что-то новое о любви.

Однажды я возвращалась с рынка со свежей рыбой, которую я выбрала, так как мне понравились ее ярко-розовое мясо и серебристая чешуя, и завернула в страницу «Таймс». Типографская краска с промокшей газеты испачкала мои белые перчатки, но я знала, что Морин отмоет ее отбеливателем, прежде чем отец обнаружит непорядок. Думая об этом, я едва не столкнулась с мистером Моррисом. Он стоял совершенно неподвижно, как цапля, караулящая рыбу в тени, и, наверное, не окликнул бы меня, если бы я его не заметила.

Он похудел за эти годы и, должна признаться, его вид на миг выбил меня из колеи. Если раньше я спокойно воспринимала его внешность, то теперь я отвыкла видеть его так близко. Он был так похож на волка, что я, кажется, даже отшатнулась. Но, взглянув в его глаза, пришла в себя. Он поздоровался со мной так же ласково, как в день нашего знакомства. С тех пор многое изменилось. Я была уже не маленькой девочкой, а он больше не верил, что Нью-Йорк встретит его с распростертыми объятиями.