За стенами собачьего музея - Джонатан Кэрролл

А теперь я расскажу тебе самую невероятную часть истории. Должен тебе сказать, наиболее отчетливо из всех событий сорокалетней давности мне запомнился именно этот случай. Сам не знаю почему. Может быть потому, что все это столь странно и почти неправдоподобно.

Мы бежали уже двадцать часов кряду, и за все это время ни у кого из нас и маковой росинки во рту не было. Когда зашло солнце, мы снова улеглись спать в лесу. Сам, наверное, знаешь, какие темные ночи в Вальдвиртеле, да? Но нам все равно надо было где-то переночевать, поэтому мы зашли поглубже в лес и улеглись спать в темноте и в холоде. И снова это была одна из самых ужасных и ночей в моей жизни. Мы просыпались от любого шороха. Один парнишка всю ночь проплакал. А потом рано, рано утром в первый раз за все это время мы услышали где-то вдалеке грохот больших орудий и теперь-то уж точно знали, что он приближается. И мы втроем сидели спина к спине в темной чаще леса, ожидая первых лучей света, любого света, чтобы бежать дальше, к Вене.

И вот, представляешь, когда рассвело и наша троица шла уже, наверное, часа два, нам встретилось самое настоящее чудо. Эту картину я и сейчас вижу до малейших подробностей, точно так же, как и сорок лет назад. На большой дороге неподалеку от Эггенбурга мы наткнулись на дом, на ферму, где было полно жратвы. Там в Ноl — дворе — стояли целые грузовики хлеба, двери Scheune — амбара — были открыты, и он тоже был полон хлеба. Даже передать тебе не могу, какие чувства мы испытали, увидев такое. Хлеб был повсюду. Мы учуяли его запах еще с дороги, представляешь, Маркус? Целый дом, полный хлеба! А у нас от голода кишки свело. Мы переглянулись и решили, что это проделки Господа. Или дьявола. Такое было попросту невозможно — жизнь не бывает так благосклонна. Мы и думать забыли о русских и бросились вперед, как дикари. Ты в жизни не видел столько хлеба. И для кого только его приготовили? Мой приятель Тило подбежал к грузовику и забрался в кузов. А потом через плечо начал швырять нам караваи. Вот так — плюх, плюх, плюх. Большие круглые румяные караваи. Боже! Они катились по земле, а мы, хохоча, гонялись за ними. Только что мы едва ли не с ума сходили от голода, а тут через минуту могли наесться до отвала, съесть сколько угодно. Но только мы начали хватать этот хлеб, как БАХ! Раздался выстрел. В одно мгновение нас сбросило'с неба обратно на землю. Увидев этот расчудесный хлеб, мы совсем забыли о войне и о русских. Потом кто-то крикнул по-немецки: «Не трогайте хлеб! Отойдите, а то буду стрелять!» Мы начали оглядываться, я — с двумя прижатыми к бокам толстыми караваями — и увидели, что в нас целится парнишка примерно нашего возраста.

— Ты что — спятил? — заорал на него Тило. — Жалко тебе, если мы возьмем немножко? Здесь же их сотни, тысячи!

— Знаю, но разрешить не могу, — ответил парень. — У меня приказ стрелять в любого, кто возьмет хоть один каравай. Это хлеб для армии.

— Но ведь мы и есть армия! — воскликнул я. — Ты что, не видишь нашу форму, TrotteP.

— Все равно не могу. Мне приказали без разрешения никому не давать. Если возьмете, мне придется стрелять, так что лучше положите обратно.

— Ладно, приказ приказом, но дай нам взять хотя бы по одному караваю на каждого. Ведь у тебя их здесь несколько тысяч. Никто ничего не заметит! — взмолился я.

Но этот сукин сын так нам ничего и не дал. Я хотел было спрятать один каравай под курткой, но он заметил и наставил на меня винтовку. По выражению его лица было ясно, что он пристрелит меня, не задумываясь. Каравай выпал у меня из рук на землю. Какой он был мягкий! Никогда в жизни я так ничего не желал, как этого лежащего у моих ног хлеба. Я просто глаз от него не мог оторвать. Будто загипнотизированный.

Тило сказал:

Слушай, ты, Dreckskerl note 65 , ну дай нам хоть один! Всего один, кто же узнает?

— Нет, если дам, то расстреляют меня самого. Откуда мне знать, может, вас специально подослали?

Мы попрепирались с ним еще немного, но все впустую. Хлеб нам не светил. AyGott, я до сих пор помню этот исходящий из Ноl аромат! И теперь каждый раз, когда я прохожу мимо Backerei и слышу запах свежего хлеба, я вспоминаю тот день и тот полный хлеба дом. Короче говоря, мы повернулись и поплелись прочь. По дороге мы обсуждали, не вернуться ли нам и попросту не прикончить парня, но тогда ни один из нас еще не был на это способен. Ведь мы были всего лишь мальчишки!

На счастье, мы встретили каких-то солдат, у которых была еда. Они направлялись в Вену, поэтому поделились с нами едой, и дальше мы двинулись вместе. Вечером того же дня мы снова услышали пушечную канонаду и вскоре оказались еще в одном совершенно сумасшедшем месте, вроде того хлебного дома. Только на сей раз солдат охранял ферму, на которой хранились сотни велосипедов. Они быстро домчали бы нас домой, но этот hosnscheissa note 66 имел еще более безумный приказ, чем первый: он не разрешал нам взять их потому, что собирался оборонять от русских! Русские были уже так близко, что мы слышали, как они перезаряжают оружие и смеются. Мы все отлично знали, как они ненавидят нас за то зло, которое причинила им наша армия, к тому же они вообще были дикари, сущий кошмар — татары, казаки и кочевники из Монголии. Мы орали на этого парня, орали, что нам всем нужно сматываться, пока еще есть хотя бы небольшой шанс. Но нет — он твердо решил остаться на посту и драться, а мы можем валить на все четыре стороны. Подумать только, кругом дома, полные хлеба и велосипедов, а нам — шиш!

«Высказался точь-в-точь, как Дональд Пробинер». Подняв чемодан повыше, я спустился по ступенькам на перрон. В десять лет у меня был закадычный друг, маленький упрямый засранец по имени Дональд Пробинер. Уже тогда он был ужасной занудой и уже тогда имел обыкновение изрекать бесившие меня и других сентенции, как правило, на редкость глупые, но всегда совершенно неоспоримые, по крайней мере с точки зрения самого Дональда. Наиболее мне запомнилось следующее его высказывание: «От кетчупа бывает рак».

Когда состав стал притормаживать у Целль-ам-Зее, я выглянул в окно и спросил себя: «И что в этом городке такого особенного?» Ну разве довольно симпатичное озеро, окруженное невысокими горами с заснеженными вершинами. Следующее же мое высказывание, когда я уже спускался по металлическим ступенькам, было совершенно в духе Пробинера: «Швейцария лучше».

С неба падал легкий снежок, благодаря которому воздух был исполнен тех приятных тепла и покоя, которые приносит с собой только снегопад. Одной из небольших забавных особенностей железнодорожных путешествий в Европе является то, что, даже выходя на большой станции, вы частенько вынуждены брести к вокзалу через пути. Так оказалось и на сей раз. Мы — небольшая кучка пассажиров — двинулись через заснеженные рельсы, а тем временем за нашими спинами инсбрукский экспресс тронулся и под стук колес и скрежет металла покатил дальше. Я невольно обернулся, как бы пытаясь напоследок отыскать взглядом пожилого рассказчика и его молодого слушателя.