Мэгги Стивотер Превращение - Мэгги Стивотер

— Я Дмитра, — представилась девушка, протягивая руку для рукопожатия. Она невозмутимо взглянула на меня, и я немедленно перевел взгляд с ее носа на глаза; таким образом мы с ней заключили негласное соглашение: она не пялится на мои желтые глаза, а я — на ее нос. — Ты Сэм или Грейс?

Я улыбнулся этому безыскусному выпаду и пожал протянутую руку.

— Сэм Рот. Рад познакомиться.

Дмитра обменялась рукопожатиями с Грейс, которая возилась с лабрадором, и осведомилась:

— Ну, ребятки, что мы сегодня будем делать?

Грейс посмотрела на меня.

— Демозапись, наверное, — произнес я.

— «Наверное»? И какой будет аккомпанемент?

Я тряхнул гитарой в чехле.

— Ясно, — кивнула она. — Ты уже это делал?

— Не-а.

— Ясно, девственник. Что ж, ты попал по адресу, — сообщила Дмитра.

Чем-то она напоминала Бека. Она улыбалась и шутила, но я видел, что она наблюдает за нами с Грейс, обдумывает впечатления и делает выводы. Бек вел себя точно так же: изображал полную доверительность, хотя на деле прикидывал, стоит тратить на вас свое время или нет.

— Тогда вам туда, — продолжала она. — Хотите кофейку для затравки?

Грейс отправилась прямиком на кухоньку, которую указала ей Дмитра. Когда она скрылась, та спросила:

— И что ты слушаешь?

Я пристроил чехол на диване и вытащил гитару.

— Да много кого из альтернативщиков, — сказал я, пытаясь не показаться слишком претенциозным. — «Шинз», Элиота Смита, Хосе Гонзалеса. Дэмиена Райса. «Гаттер твинз». Все в таком духе.

— Элиота Смита, — протянула Дмитра, как будто больше никаких имен я не произнес. — Ясно.

Пока Дмитра возилась с компьютером, то ли изображая бурную деятельность, то ли и в самом деле что-то настраивая, вернулась Грейс с уродливой чашкой с оленем на боку. В конце концов меня отправили в соседнюю комнатку за стеклянной перегородкой. Дмитра установила два микрофона — один для моего голоса, другой для гитары — и протянула мне наушники.

— Это чтобы мы могли переговариваться, — пояснила она и вернулась в первую комнату.

Грейс осталась, лениво почесывая лабрадора за ухом.

Собственные пальцы казались мне грязными и слишком неуклюжими для той задачи, которую им предстояло решить; от наушников пахло всеми многочисленными головами, на которых они успели побывать. Притулившись на своем стуле, как на насесте, я жалобно поглядел на Грейс; в приглушенном свете она показалась мне прекрасной и изможденной, как угловатые модели с журнальных обложек. Я вспомнил, что утром не спросил у нее, как она себя чувствует. Может, она еще нездорова? Мне припомнилось, как она потеряла равновесие, выходя из машины, и попыталась скрыть это от меня. Я сглотнул, чтобы прочистить мгновенно пересохшее горло, и спросил совершенно не об этом:

— Может, заведем собаку?

— Давай, — великодушно согласилась Грейс. — Только я по утрам не буду с ней гулять. Меня с утра из пушки не разбудишь.

— Зато я никогда не сплю, — сказал я. — Я сам буду гулять.

В наушниках прорезался голос Дмитры, и я вздрогнул от неожиданности.

— Не мог бы ты немного поиграть и напеть что-нибудь, чтобы я настроила аппаратуру?

Грейс наклонилась и чмокнула меня в макушку, очень осторожно, чтобы не облить кофе.

— Удачи!

Мне хотелось, чтобы она осталась и напоминала мне, зачем я здесь, но в то же самое время петь песни о том, как мне ее не хватает, глядя при этом прямо на нее, было бы как-то странно, поэтому я отпустил ее.

Я устроилась на диване и стала делать вид, будто Дмитра не пугает меня. Сама она никаких разговоров со мной не затевала, колдовала над аппаратурой молча, а я боялась ей помешать, поэтому просто сидела и смотрела, как она работает.

По правде сказать, я рада была этому перерыву в разговоре, возможности посидеть молча. В голове снова начинало стучать, по телу разливался странный жар. От разговоров у меня заныли зубы; в носоглотке теплым ватным комом засела боль. Я промокнула нос платком, но он остался сухим.

«Не расклеивайся хотя бы сегодня, — приказала я себе. — Сегодня ты не главная».

Мне не хотелось портить Сэму такой день. Поэтому я не вставала с дивана, старательно не обращая внимания на собственное тело, и слушала.

Сэм сидел к нам спиной и, ссутулившись, настраивал гитару.

— Напой мне что-нибудь, — попросила Дмитра, и Сэм, услышав в наушниках ее голос, обернулся.

Его пальцы принялись проворно перебирать гитарные струны, полилась какая-то мелодия, которую я никогда не слышала, а потом он запел. На самой первой ноте голос у него дрогнул — сказывалось волнение, — а потом зазвучал как обычно, хрипловатый и серьезный. Он пел свою берущую за душу песню о потере и прощании. Сначала я думала, что она о Беке или даже обо мне, но потом поняла, что она о Сэме.

Есть тысяча способов сказать «прощай».Есть тысяча способов дать волю слезам.Есть тысяча способов повесить шляпу на крюк,                               перед тем как выйти за дверь.И вот говорю я: «Прощай, прощай».Я кричу во весь голос это «прощай».Потому что, когда обрету голос вновь,                              могу позабыть все слова.

Сейчас, когда эти слова звучали не из уст Сэма, а из динамиков, они показались мне совершенно незнакомыми, как будто я никогда прежде их не слышала. Меня почему-то охватило неудержимое желание улыбаться. Глупо гордиться тем, к чему не имеешь абсолютно никакого отношения, но не гордиться я не могла. Дмитра за пультом замерла, забыв руку на бегунках. Какое-то время она слушала, склонив голову набок, а потом сказала, не оборачиваясь ко мне:

— Пожалуй, у нас сегодня может получиться что-то приличное.

Я продолжала улыбаться, потому что знала это с самого начала.

34

В три часа дня, кроме нас с Коулом, в «Кенниз» никого не было. В воздухе до сих пор стоял запах жирного утреннего меню: дешевого бекона, непропеченных картофельных оладий и еле уловимый запах табака, несмотря на то что зала для курящих в этом заведении не было.

Коул сидел напротив меня, сгорбившись и вытянув свои длинные ноги, так что я то и дело задевала его под столом. В этой захолустной забегаловке он выглядел так же чужеродно, как и я. Этого парня как будто собрал какой-то роскошный дизайнер, знающий толк в своем деле, — его запоминающееся лицо было мужественным и решительным, с четкими и резкими чертами. Кабинка, в которой мы сидели, по сравнению с ним казалась невзрачной и выцветшей, почти до комизма старомодной и захолустной, как будто кто-то посадил его здесь нарочно, чтобы сделать насмешливый снимок. Меня прямо-таки завораживали его руки — грубые, сплошь из острых углов, с набухшими венами. Поражала ловкость, с которой двигались его пальцы, когда он проделывал самые прозаические действия, например клал в кофе сахар.