Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

— Знаешь, мой милый, мой самый дорогой, — сладким голосом сказала она, — когда ты меня трахаешь, для меня это самое приятное в мире слово. Но вот только что оно прозвучало не очень приятно.

— Ну хорошо, часто вы с Лоуфордом занимаетесь любовью?

— Любовью… — начала она и остановилась. — Было время, когда я его любила. Во всяком случае, не могла без него жить. А потом что-то произошло.

— Что?

— Ты. Вдруг объявился ты.

— Вот именно поэтому я и задаю вполне правомерный вопрос, — сказал я. — Часто ли вы с мистером Лоуфордом Каррингтоном совершаете половое сношение?

— Что это на тебя нашло? — спросила она, пристально глядя на меня. Потом, не дождавшись ответа, сказала: — Слушай, милый смешной Кривонос. Я живу с ним в одном доме. Я сплю с ним в одной постели, и даже если все уже не так, как было, я ничего не могу поделать, верно? Он здоров, и я почти уверена, что он не отводит душу с какими-нибудь молоденькими студентками, которые все без ума от него, или с какой-нибудь похотливой светской дебютанткой из Нашвилла, которая обожает искусство и в любой момент готова скинуть ради него трусы. Так что иногда кое-что и бывает.

— И тебе это доставляет удовольствие, — услышал я свой бесстрастный, отстраненный голос.

— Нет, — сказала она. — Я этого безусловно не поощряю. Но если он сам захочет, то ссориться из-за этого мне ни к чему, и дела-то всего минут на десять-пятнадцать — я же знаю, как сделать, чтобы все кончилось поскорее. Это совершенно ничего не значит.

Я лежал, чувствуя, как кровь стучит у меня в висках.

— Я знаю, что ты думаешь, — сказала она наконец. — Господи, не будь таким ребенком. Когда он хочет, я обязана как-то реагировать. Но я же тебе говорю, это чисто механическая процедура.

Я ничего не ответил.

— Ну хорошо, — сказала она через некоторое время. — Тогда почему ты не пойдешь дальше и не задашь следующий вопрос? Кончаю ли я с ним?

— Ну хорошо, — сказал я. — Кончаешь?

— У меня по этой части все в порядке, как ты должен знать, — сказала она. — И я отвечу: да, иногда кончаю, а потом это уже позади и я ничего не чувствую. Как будто чихнула. И раз уж мы об этом заговорили, то я хочу, чтобы ты твердо знал: это совсем не то, что с тобой.

Я знал, что она смотрит на меня, но по-прежнему глядел в потолок.

— И раз уж ты такой ребенок, что тебе нужны сравнения, — продолжала она, — то я хочу тебя спросить — какие самые первые слова я тебе сказала? Тогда, когда мы в самый первый раз занимались любовью — и заметь, животное, что я сказала «занимались любовью», а не как-нибудь еще, — и это было для меня как первый раз в жизни, потому что, клянусь, настоящая жизнь началась для меня только в эту минуту. Ты помнишь, что я тогда сказала?

Еще бы, конечно, я помнил. В тот первый раз, под вечер 1 января, после того, как я вошел в ее тело и для меня началась та жизнь, которой я теперь живу, она после долгого молчания произнесла: «Джед». И еще раз: «Джед». А потом, опять после долгой паузы, гортанным голосом сказала: «Это тебя я люблю… только тебя». И потом, в такт своему дыханию, в том ритме, который мы с ней только что нащупали: «Тебя… тебя… тебя…»

И теперь она повторила:

— Ты помнишь, что я тогда сказала?

И теперь я ответил:

— Да.

— Ну хорошо, — сказала она. — Только никогда этого не забывай.

Я лежал, не понимая, что чувствую — злобу, или стыд, или что-то еще, а кровь все стучала у меня в висках.

— Никогда, милый мой смешной старина Кривонос, — прошептала она.

Неожиданно для самого себя я обнаружил, что стою голый посреди комнаты, и услышал собственные слова:

— Так вот, если ты меня так сильно любишь, тебе остается сделать только одно.

Она снова приподнялась на локте, внимательно глядя на меня.

— То есть?

— Очень просто, — заявил я, в восторге от ослепительной истины, которую только что вдруг осознал. — Одевайся, отправляйся домой, сложи свой чемодан и, когда в дверях появится Лоуфорд Каррингтон, скажи ему, что с ним покончено. Finito. Всё!

— Господи! — произнесла она и села на кровати, вытянутыми руками опираясь на подушку позади себя и повернув ко мне побледневшее лицо с широко раскрытыми глазами. — Господи, ты не понимаешь, что говоришь!

— Садись в самолет, лети в Неваду и получи развод. Что до меня, то я съеду из этого дома завтра же до обеда. Переберусь в гостиницу.

Она чуть подалась назад, слегка согнув руки, на которые опиралась, и пригнув голову, словно ожидала, что я шагну вперед и ее ударю, и с испугом в глазах произнесла:

— Ты сошел с ума. Совершенно спятил!

Глава X

Была уже середина марта, но весна запоздала: хотя кое-где на пастбище появились пятна зелени, а у ручья цвела в одиночестве ива, казалось, что круговорот времен года замер в неподвижности. И у меня было такое чувство — правда, тогда я не мог этого так четко сформулировать, — словно с моей жизнью случилось то же самое. Вслед за ревностью в мою полутемную комнату, отгороженную занавеской от внешнего мира, проникло представление о времени — и о пространстве тоже, о том, что существуют другие «где» и другие «когда». Но вскоре после того, как Розелла, отшатнувшись, словно ожидая удара, сказала, что я сошел с ума и совершенно спятил, — время, пусть и понемногу, снова начало утрачивать для меня свою реальность.

Я не могу себе представить, чем кончилось бы дело, если бы нам с Розеллой была дана возможность доиграть ту сцену, в которой я велел ей развестись. Но, так или иначе, в коридоре пробили часы, и, услышав эти глухие металлические звуки, Розелла спрыгнула с кровати, словно марионетка, которую кто-то дернул за ниточку. Слово «спятил» все еще висело в воздухе, как речи персонажей в комиксах, обведенные кружками вроде воздушных шариков с веревочками, которые тянутся к губам говорящего, когда эта обнаженная марионетка, все с тем же выражением испуга в широко раскрытых глазах, заметалась по комнате, хватая разбросанную одежду, и скрылась в ванной. Даже слова, сопровождавшие эти судорожные движения: «Господи, уже пять часов, я должна быть в городе!» — казалось, исходили не от марионетки-Розеллы, а от некоего чревовещателя, спрятавшегося в темном углу.

Только что я, стоя голый посреди комнаты, отдавал распоряжения, продиктованные страстью, а женщина в кровати, тоже голая, начала приоткрывать передо мной свою таинственную внутреннюю наготу, о которой я до этого не имел представления. Но с этим первым металлическим ударом часов нечто еще более сильное, чем страсть или испуг, — голос не просто внешнего мира, а самого Времени, по которому живет этот мир, — прервало наше лицедейство и сдернуло марионетку-Розеллу с кровати; и у меня промелькнула мысль, холодная, как дуновение ледяного ветра на потной коже, что и моя марионетка-«я» тоже может быть внезапно сорвана с места и брошена куда-то неизвестно зачем — как кузнечик, насаженный мальчишкой на крючок и летящий, вертясь в воздухе и дрыгая лапками, над темной водой.

Эта наша прерванная встреча произошла в четверг. График, предписанный нам обстоятельствами с математической точностью, предоставлял нам время в середине дня по понедельникам, средам и четвергам, когда Лоуфорд с двух до половины шестого вел занятия в университете, вторник же у меня отпадал из-за моего семинара, а пятница была отдана миссис Джонс-Толбот. Так что теперь, после этого металлического удара часов в четверг, мне предстояло ждать девяносто три часа, до двух часов дня в понедельник, — целая унылая пустыня, которую надо было как-то преодолеть. Или, скорее, космическая пустота, арена без зрителей, на которой я должен был снова и снова разыгрывать эту неоконченную сцену со всеми ее мгновениями злости, нездорового любопытства и отчаяния. Это было больше всего похоже на состояние, какое бывает после прерванного оргазма. Хотя каким оргазмом могла завершиться эта сцена между Розеллой и мной, я не знал.

В четверг вечером я попытался читать, потом лег в постель, но заснуть не смог. Я встал, оделся, походил по комнате, потом вышел на улицу, пошел по испещренной лунными пятнами лесной тропинке в сторону дома Каррингтонов и остановился на опушке, глядя на него. Его шиферная крыша отливала синевой ночного неба или ночной воды, стены в лунном свете были белыми, как кость, а сам дом, погруженный в сон, показался мне хранилищем полутора столетий истории, никем не записанной, и жизней множества людей, неизвестных мне даже по имени.

Стоя на темной лесной опушке, я смотрел и смотрел на дом по ту сторону мирного, залитого лунным светом луга. Помню, я подумал, что он немного похож на дом Бертонов там, в округе Клаксфорд, штат Алабама, который я однажды видел, сидя рядом с отцом в запряженной мулами повозке, с хрустом медленно катившейся по гравию большой дороги. Разглядывая тот дом, я размышлял, как он может выглядеть внутри, что может чувствовать человек, входя в него, что это за люди, которым милостью Божьей позволено входить в такие дома. И тут мой отец, видя, что я не свожу глаз с дома на холме, сказал: «Это старик Бертон — его дом». Он сплюнул, и длинная струя слюны, янтарной от табачного сока, угодила точно в круп ближайшего мула, расплескавшись блестящими каплями по жесткой шерсти. Потом отец надвинул еще ниже на лоб свою старую черную фетровую шляпу и, злыми глазами глядя из-под нее, словно из засады, на белый сверкающий гравий дороги, на протяжении нескольких миль не сказал больше ни слова.