Роман с куклой - Татьяна Тронина

После полудня Михайловский зашел в саму церковь. Здесь было пусто, за окнами летали голуби. Темные, закопченные лики суровых святых глядели на него со всех сторон. Казалось, они спрашивали: зачем ты здесь? Чего ищешь?

В Москве Михайловский не сомневался в своих планах, он хотел разгадать тайну сибирского адмирала, хотел, как историк, потешить свое самолюбие. Но здесь все перевернулось с ног на голову…

Здесь он невольно стал думать о Еве. Она не увозила от него сына в чужую страну, она не затевала скандального развода и тем на первый взгляд выгодно отличалась от двух его первых жен. Но на самом деле она была хуже их. Она лишила его покоя. Она отняла у него душу. Она была не человеком, а злым демоном…

Чтобы не думать о жене, Михайловский вернулся в архив, принялся вновь разбирать бумаги. Жития святых, псалтыри, молитвословы – старинные, находка для столичных букинистов, некоторые – просто раритетные издания! Раньше бы Михайловский дрожал от радости, прикасаясь к этим книгам, но теперь в нем ничего не отзывалось. Это Ева, Ева умертвила его, лишила радости жизни, превратила в ходячий труп, перед которым только одна задача, одна цель… Ну найдет он золото Колчака, а потом что?..

Внезапно на пол, подняв небольшой фонтанчик пыли, хлопнулась какая-то брошюрка в клеенчатом переплете. Михайловский поднял ее, раскрыл. Поначалу ничего не понял – на пожелтевших сухих листах бледной фиолетовой вязью разбегались буквы. Больше всего это напоминало очередные записки какого-нибудь председателя колхоза, еще времен коллективизации.

Потом…

«Господи, спаси и сохрани меня, раба Божьего Арсения Гуляева, дай закончить мне сей труд, призванный открыть правду о Верховном правителе и делах его на сибирской земле…» – эти слова, в старинной, дореволюционной еще, орфографии вдруг, точно вспышка, ударили Михайловскому в глаза.

Он почувствовал, как ноги у него обмякли, дыхание пресеклось. Не может быть…

Михайловский сел на тяжелый деревянный табурет, положил себе раскрытую тетрадь на колени, потер виски. Надпись на титульном листе не оставила у него никаких сомнений.

Это был дневник прапорщика Гуляева, тот самый, который все считали выдумкой, мифом. Тот самый дневник, который он искал. Михайловский осторожно перевернул следующую страницу – та потрескивала от старости, норовя рассыпаться в прах прямо в руках. Впрочем, ощущение это оказалось обманчивым – бумага была еще крепкой и потрескивала только на сгибах.

Дальше записи шли плотно, одна строчка примыкала к следующей, словно Гуляев экономил место, фиолетовые буквы впечатывались одна в другую. «Наша армия гнала красных на сотни верст, и если бы тыл поддержал бы нас, если бы среди высших чинов было больше согласованности, то она бы рассеяла дивизии большевиков, отбросила бы их за Уральские горы! И тогда путь на Москву был бы чист, тогда весь народ пришел бы к нам и открыто встал под знамя Верховного правителя! Большевики и прочая социалистическая нечисть были бы уничтожены светлым гневом народных масс!..»

– Не все так просто, друг мой, не все так просто… – машинально пробормотал Михайловский. У него больше не оставалось сомнений – это был дневник Гуляева, того самого Гуляева. Чего стоит эта экзальтация в каждом слове, этот напыщенный тон… Судя по свидетельствам очевидцев, Гуляев был несколько истеричным субъектом.

Михайловский углубился в чтение. Тускло мерцала керосиновая лампа. Михайловский дошел до того места, где прапорщик описывал эвакуацию правительства Колчака из Омска в Иркутск, и в этот момент услышал снаружи топот копыт.

– Даниил Петрович! – Тонин голос дрожал от волнения. – Даниил Петрович!..

Он осторожно положил тетрадь на полку и вышел наружу. Только сейчас заметил, что уже наступают сумерки. Неужели день прошел так быстро?..

Тоня, в старых джинсах и выгоревшей на солнце футболке, как раз спрыгивала с лошади.

– Стой, Булка, тихо…

– Что случилось, Тоня? – сдержанно, с недовольством спросил Михайловский, думая только о дневнике Гуляева, который он оставил.

– Даниил Петрович, беда! – задыхаясь, шепотом закричала девушка и повисла у него на шее. Михайловский попытался осторожно скинуть с себя ее руки.

– Да в чем дело-то? – пропыхтел он. – Тоня, вы меня заду€шите…

– Идут! Они идут сюда!

– Кто?

– Ну эти… Они! И Никита Телятников с ними!

– Кто такой Никита Телятников? – с недоумением спросил Михайловский. Это имя показалось ему знакомым.

– Да воевода же!

И тут Михайловский вспомнил. Интервью с Мигуновым по местному телеканалу! Эти странные люди, называющие себя «дружиной»… Что им здесь надо, в этом глухом и всеми забытом уголке земли? Михайловскому стало немного не по себе. Впрочем, он не позволил себе впасть в панику.

– Ну и что? – он наконец освободился из Тониных объятий.

– Они о вас говорили! Я в лесу была, случайно услышала ваше имя… Они за вами едут!

– За мной? Да кому я нужен… – усмехнулся Михайловский. Он думал только о дневнике Гуляева и… и о Тоне. Как жарко она прижималась сейчас к нему… Юная, крепкая. Смешная – с этим ее курносым носом и веснушками. И милая. Поистине – дитя природы!

– Им! Только я не знаю – зачем… Я потом до дома добежала, вскочила на Булку – и к вам, Даниил Петрович!

Она так волновалась, что Михайловский почувствовал потребность успокоить девушку.

– Все в порядке, Тоня. Дружинники, наверное, просто проезжают по этим местам. Откуда-то узнали, что я здесь… Наверное, удивлены, что делает в их краях столичный писатель. И все!

Из-за полуразрушенной каменной ограды вышел отец Стратилат, опираясь на деревянный посох.

– Добрый вечер, Данила Петрович… Тоня, ты что шумишь? Я твой голос издалека услышал…

– К нам гости. Незваные гости, – сказала она и прижала руки к груди.

На сумеречном, но еще ясном небе плыла полная луна. Отец Стратилат переглянулся с Михайловским, и в этот момент в конце улицы послышался топот копыт. Булка фыркнула и тихо заржала…

Всадников было несколько. За плечами у всех у них висели ружья. Что ж, это нормально – по тайге без ружья бродить страшновато…

– Эй, господа хорошие, не подскажете ли, где нам писателя из Москвы найти? – спросил один из них – довольно молодой, лет тридцати, со светлыми прямыми волосами, в фуражке, одетый в подобие гимнастерки. У него было странное лицо – «лицо спившегося Робин Гуда» (как машинально, по писательской привычке, определил для себя Михайловский). Смесь благородства и ухарства… Это было лицо человека незаурядного, сильного, но уже пропащего.