Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

— Тебе, «седой», тоже, наверное, сказать нечего? — дружески спросил генерал. — Будешь, как все, попугайничать, мол, дядя виноват, кто угодно виноват, а мы — ангелы во плоти.

— Зачем попугайничать, товарищ генерал? У меня всегда есть свое мнение. — Борис вложил в эту фразу всю накипевшую обиду, только что думал о Каримове, о страшном злодее, волке в овечьей шкуре, о бедной Эльзе, сидевшей в заточении в таинственном доме на Новосибирской улице.

— Да, у меня есть особое мнение! — твердо повторил Борис, с открытым вызовом глядя на генерала.

В глазах усталого человека в комсоставской шинели проглянул слабый интерес. Он отодвинул чуть дальше Вальку Курочкина, тяжело опустился на скамью рядом с Борисом. Словно впервые увидел рядом седого, как лунь, мальчишку, посокрушался в душе, вот, мол, что делает проклятая война с нашими детьми, но углублять мысль не стал — сердце колотилось в груди, да и надо было выяснить до конца, почему сдает домна.

— Ишь ты, какой прыткий! — слабо улыбнулся генерал. — Ну, выкладывай свое мнение, только давай уговоримся: без лести и обходных маневров, режь правду-матку.

— Он скажет, — шепнул генералу Каримов, который тоже подсел к ним, — толковый малый, блокадник, я вам о нем докладывал, когда спасли домну.

— Могу и скажу правду! — Борис понял: шла козырная карта, шла прямо в масть. Надо объяснить причины их неуспеха, а потом содрать маску с Каримова.

— Прошу! Только без лирики! — генерал легонько отодвинул локтем Каримова, тяжело было дышать, а Галимзян буквально прижался к его левому боку. — Почему срывается эксперимент, знаешь?

— Догадываюсь.

— Давай, говори. Иногда маршалов спасали рядовые.

Бориса словно холодной водой окатили. Наваждение какое-то. Генерал спрашивает его о домне, а он слышит голос Каримова. Ребята затихли, Валька Курочкин дружески подмигнул Борису, выкладывай, брат, ты — человек маленький, с тебя спросу никакого, а мы на виду, с нас потом начальство шкуры спустит.

— Я — подручный горнового, товарищ начальник, — Борис сбросил оцепенение, заставил сосредоточиться на одном, на домне, — может, ошибаюсь в чем, однако, кажется понял, загвоздка известна. Много раз я мысленно спрашивал себя, почему греется броня домны? Почему наружная поливка не спасает? Меня недавно в пожарники определили, лью и лью воду на броню, без толку, кладка горит.

— Интересно, продолжай!

— Во всем цеховое начальство виновато! — прямо в лицо генералу выпалил Борис. — Ваш эксперимент им сбоку-припеку, лишняя забота.

— Факты? — сурово потребовал начальник комбината. — Или это твои эмоции, обидели, может быть? — Генерал жестом подозвал к себе помощника, тот выхватил красный блокнот и застыл в ожидании.

— Все, что я скажу, легко проверить. Посмотрите, кто приказал снять на время эксперимента большинство холодильников, это, мол, надобно для экономии воды. Кто ученых постоянно провожает с литейного двора, в кабинеты выгоняет? — жгучая досада овладела Борисом и еще безрассудная смелость, вкладывал всю скопившуюся за последние дни боль. Задохнулся от волнения, невольно скосил глаз на начальника цеха. Взгляд Рабина, откровенно негодующий, обжег Бориса, он не сулил ничего хорошего. На мгновение Борису стало жаль начальника цеха: Рабин днюет и ночует в своей конторке, спит на раскладушке в кабинете, тяжко болеет. Как-то сам признался ребятам: «За план с меня голову снимут, за эксперимент пожурят маленько и только». Однако обвинения были высказаны. И тут на смену Борису пришел Генка Шуров, Ахмет, Курочкин, казалось, все заговорили разом. Смелость подручного устыдила их.

— Рабин запрещает технологам вести плавки по-новому!

— Сколько раз докладывали: колеблется температура в ковше!

— Ученые дело предлагают, а старший мастер… Вон и сейчас глаза таращит.

— Погодите, ребята, — откровенно зловеще проговорил Каримов, его голос разом заставил всех примолкнуть, — это же не деловой разговор, а самая настоящая антисоветская агитация. Сколько в вас злобы! Зря вы кидаете камни в стену, они могут отлететь в ваши головы. Начальство, выходит, виновато, а вы — в сторонке? Сами и вредите, коль не выполняете приказа. Забыли: приказ начальника — закон для подчиненных.

И, странное дело: всемогущий начальник комбината, всесильный хозяин, не знающий ограничений генерал-губернатор, смолчал, не дал отповеди своему заместителю, тем самым показал, что разделяет его взгляды. Будто не слыша высказываний Каримова, глухо спросил бригадира:

— А ты, Курочкин, чего молчишь, будто воды в рот набрал? Защищай начальника или свою бригаду.

— Боюсь заняться, как сказал товарищ, антисоветской агитацией, — дерзко отпарировал бригадир, — хотя уверен: эксперимент можно довести до ума.

— Каким образом?

— Режим работы печи надо изменить.

— Ну, Эдисон! Ну, Уайт! Открыл Америку! — генерал снял папаху, пригладил пятерней космы нечесаных седых волос, пристально-изучающе оглядел Вальку Курочкина. — Может, ты даже знаешь, как изменить режим?

— Вот, посмотрите! — Валька словно ждал этой минуты, протянул начальнику комбината общую тетрадь, перетянутую резинкой. — Мы сообща кое-что прикинули, с учеными мужами посоветовались.

— На Сталинскую премию, поди, метите? — не удержался от ехидной реплики генерал, покачал на ладони тетрадь, будто взвешивая истинную ценность, настороженно глянул на Рабина: неужто начальник цеха ничего не знал о задумке ребят? А, может, и правда противился? Эта мысль сильно огорчила генерала. Рабин опустил глаза, укрываясь от взгляда начальника комбината. — Что ж, Генерал привстал. — Почитаем ваше сочинение.

Борис невольно отметил, как болезненно выглядит сегодня Хозяин, кавалер самых высших орденов страны, лауреат сталинских премий. В красном уголке было полутемно — лампочки давно покрылись густым слоем копоти, и в синеватом отсвете лицо генерала казалось желтым, восковым, как у покойника. Дышал тяжко, с хрипотцой. Каримов скользнул змеей мимо генерала, услужливо приоткрыл дверь, но приостановился, услышав сорвавшийся на дискант голос «седого».

— Товарищ начальник комбината! Разрешите доложить вам еще про одно крайне неприятное дело? — Борис шел ва-банк.

— Оно касается эксперимента? — чуточку задержался генерал. — Нет, хочу рассказать об одном вашем помощнике, — Борис глотнул воздуха, — у него, понимаете, два лица, человек этот — очень опасен.

— Прости, «седой», только это не по моей части, — генерал невольно поморщился. С удовольствием бы выслушал парня, сил больше не оставалось, кружилась голова. — Все кляузы и сплетни выслушивают в отделе кадров, а если дело поважнее, обращайся прямо в НКВД.

— И вы туда же, — разочарованно произнес Борис, — думал, по справедливости разберетесь. — Сердце глухо ухнуло. Все его надежды рухнули. Генерал не пожелал даже выслушать, теперь никто его не спасет. Тайна похищения Эльзы тоже не раскроется. Зато Каримов все прекрасно понял, от ненависти весь съежился. Он все сделает, чтобы избавиться от опасного свидетеля.

— Идемте, Владимир Николаевич! — Каримов буквально подталкивал начальника комбината к выходу, обернулся, обжег Бориса коротким рысьим взглядом. Генерал подвинулся, но в дверях, видимо, что-то остановило начальника.

— А ты, герой — блокадник, — через силу проговорил генерал, — приходи завтра в отдел кадров, прямо к товарищу Каримову, он тебя внимательно выслушает, а сегодня… занедужил я что-то, братцы-ленинградцы.

— Да, завтра, завтра! — как эхо повторил Каримов. — Я буду тебя ждать. Запомни, «седой», третий этаж, седьмая комната. Пропуск будет заказан.

«АМБА, СЕДОЙ, АМБА!»

На следующий день Борис в управление кадров не пошел. В ушах все еще звучали уклончивые слова Каримова: «Я буду тебя ждать». Хотел вообще уйти с работы, пробраться в прессовый цех и там осторожно расспросить женщин о том, что случилось в их бараке. На комбинате только и было разговоров о раскрытии немецкой вредительской группы. Слухи были один другого страшней: будто бы немки подсыпали песок в снаряды и бомбы, готовили взрыв цеха, убийство руководителей комбината и города. Хорошо, что в цехе «ежовые рукавицы» вовремя сумели обезвредить и уничтожить фашистских наймитов. «Уничтожить… уничтожить…» Это страшное слово засело в мозгу и не давало ни на секунду покоя, разболелась голова и, как было в самые тяжкие дни блокады, Бориса начало поташнивать.

Неожиданно в обеденный перерыв его отыскал на литейном дворе «Бура». Всегда насмешливый и уверенный в себе, сегодня «Бура» был каким-то дерганным. Интеллигентная внешность слетела с бывшего уголовника, как головка одуванчика под ветром. Борис его не сразу и узнал: «Бура» замаскировался под доходягу — глубоко нахлобучил на лоб заячью шапку с оторванным ухом, прихрамывал.