Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Полина Дашкова

Рука моя коснулась чего-то мягкого, теплого, и я сумел разглядеть два блестящих глаза, крупную, круглую усатую морду. Даже в мутном полумраке, под водой, было заметно, что выражение морды вполне доброжелательное и настолько осмысленное, что слово «морда» я больше употреблять не буду. Оно кажется мне бестактным и грубым.

Передо мной было лицо огромного бобра. Следовало поздороваться, но, поскольку говорить под водой невозможно, я погладил его по загривку и почесал за маленьким упругим ухом. Бобру такое приветствие пришлось по душе, рот его растянулся в улыбке. Он по-собачьи завилял своим широким плоским хвостом, да так энергично, что поднялись волны. Некоторое время он плыл со мной рядом, потом исчез.

Воздуха в моих легких почти не осталось, мне надо было срочно подняться на поверхность, однако из-за холода я ослаб и перестал ориентироваться в пространстве. Я забыл, в какую сторону плыть, чтобы попасть под спасительные ветки ивы.

Ноги свело судорогой. Сердце испуганно запрыгало, заметалось внутри грудной клетки, словно это был не его родной дом, а клетка в прямом смысле слова, тюрьма. Сердце стремилось выбраться наружу, стучало мне в уши, повторяя: «Всплыви, всего на мгновение, на один вдох, такой сладостный, такой необходимый глоток чистого воздуха!»

Вслед за сердцем взмолились легкие. Они горели, болезненно сжимались, требовали своего законного права на следующий вдох. Пусть даже он будет последним.

Сквозь толщу воды сочился свет. Я знал, что за поверхностью озера сейчас наблюдает не меньше дюжины внимательных глаз. Постовые только и ждут, когда я поддамся на уговоры своего глупого упрямого сердца, своих перепуганных легких и высуну голову под их прицелы.

Нет, они не станут стрелять. Они спустят на воду катер и выловят меня сетью, как неразумного красавца осетра. На просторной, сверкающей кафелем кухне умелые повара вспорют мне брюхо, выпотрошат, нашпигуют чесноком и сельдереем, запекут в духовке, подадут к столу, украшенного лимонными дольками, с веточкой укропа во рту.

Прежде чем разделить меня на порции, гостеприимные хозяева непременно побеседуют со своими страшными, мерзкими божествами. Ведь это будет не просто званый ужин, а ритуал. Поедая мою плоть, они надеются приобщиться к древней тайне, которая мне самому неизвестна. Тайну знает моя плоть, каждая клетка, каждый атом. Я интересую этих господ как единственный, кто выжил и исцелился от прогерии. Я их интересую вовсе не потому, что они сами или их дети страдают этим недугом. Мое исцеление для них – путь к бессмертию. Имхотепы хотят жить вечно. Нет уж, дудки. Я не готов помочь им в этом.

Ноги опять свело судорогой, кожаные ботинки пропитались водой и стали гирями, которые тянули меня вниз. Я стиснул зубы и принялся изо всех сил грести руками. Звон в ушах постепенно превратился в гармоничную чудесную мелодию. Я знаю по прошлому своему опыту, что, когда тонешь, можно услышать, как поют ангелы. На этом и заканчиваются невыразимые предсмертные муки. Потом приходит сладкое забытье.

Я хотел забыться, а все-таки греб руками, и судорога отпустила, и даже удалось избавиться от одного ботинка. Свет становился все ярче, толща воды таяла надо мной. Я почувствовал, как что-то большое, теплое подталкивает меня снизу. Бобр опять появился рядом, с твердым намерением спасти меня.

Когда ангельские голоса стали звучать настолько близко и ясно, что я мог разобрать отдельные слова, грудь мою наполнил огонь. Это был тот самый вдох, о котором умоляли мои бедные легкие, мое глупое испуганное сердце. Острая, непереносимая боль заставила меня мгновенно забыть, о чем пели ангелы. Может быть, это правильно, потому что, зная их песни, как-то неловко произносить потом наши обычные земные слова и тем более сочинять истории. Если бы я запомнил хотя бы маленький отрывок, хотя бы легкий отзвук ангельских песен, я бы смущенно онемел на всю оставшуюся жизнь.

Несмотря на жгучую боль, я хватал ртом чистый прохладный воздух. Сознание постепенно возвращалось ко мне, а вместе с ним страх, что сейчас меня заметят. Я не мог понять, где именно довелось мне всплыть на поверхность и насколько хорошо видна моя голова с берега. Перед глазами летали огненные кольца. Я услышал отчетливый и весьма неприятный звук. Рычание мотора. Да, они спустили на воду катер. Они спешили. Я нужен им живой, но мертвого они тоже обязаны отыскать и предъявить хозяевам. Конечно, они не успокоятся, пока не обнаружат меня – в одном из двух вариантов.

Бобр оставался рядом, колотил по воде своим плоским широким хвостом. Брызги летели во все стороны. Надышавшись вдоволь, я опять нырнул. Бобр тоже нырнул и поплыл впереди. Следуя за ним, я скоро оказался в узком подводном туннеле. Там было темно, и единственным моим ориентиром служили равномерные шлепки бобрового хвоста.

Не знаю, как долго мы плыли. Когда мне опять срочно понадобилось вдохнуть, такой возможности у меня уже не было. Туннель оказался ловушкой. Впрочем, я так устал, что мне это было уже почти безразлично. Последнее, что я запомнил, – сильный, упругий удар снизу и несколько новых, жгучих, мучительных вдохов».

Глава восемнадцатая

Москва, 1918

Каждую пятницу по всей Москве проходили митинги, партийные лидеры выступали перед массами, за день полагалось появиться в нескольких местах. Ради безопасности лидеров маршруты держались в секрете. Вечером в четверг, 29 августа, Ленин получил записку от Свердлова.

«Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома на завтра не ранее девяти часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги по плану, о котором мы с вами уславливались; предупредите всех совнаркомщиков, что в случае приглашения или назначения на митинги никто не имеет права отказываться. Митинги начинаются с шести часов вечера».

Прочитав записку, вождь несколько секунд сидел в оцепенении, глядел, не моргая, в одну точку. Глаза расширились. Федору показалось, что сейчас начнется очередной припадок. Он не понимал, с чего это вдруг Яков Михайлович сообщает вождю то, что и так известно, да еще в письменной форме. И это странное указание: «предупредите всех». Путевки на пятничные митинги распределяют агитотдел ВЦИК и Секретариат ЦК, они напрямую подчинены Свердлову, предупреждать должны секретари, а не вождь.

– Уславливались, уславливались, – медленно, по слогам, повторил Ильич.

Приступа не последовало, однако ночью он почти не спал.

Утром 30 августа над Кремлем кружили тучи ворон. Они летели на блеск куполов, собирались в огромные стаи, кричали уныло и страшно, как на кладбище.

К полудню к вождю в кабинет явился Дзержинский. Об отставке как будто забыли. Железный Феликс недавно вернулся из Швейцарии, приступил к своим прежним обязанностям и выглядел настоящим франтом. Вместо привычной пудовой шинели до пят – шерстяная тройка приятного кремового цвета. Вместо грубых солдатских сапог – новенькие светлые ботинки из мягкой кожи. Ленин, равнодушный к одежде, годами носивший один костюм, один галстук, окинул Железного Феликса насмешливым взглядом, иронически шевельнул бровями и присвистнул.

Дзержинский курил тонкие ароматные папироски, покачивал ногой, огорченно косился на штанину, заляпанную московской грязью.

– Да, Феликс Эдмундович, это вам не Альпы, и даже не Цюрих, – ехидно заметил вождь, – фу, надымили вы здесь.

Он открыл окно. Кабинет наполнился сырым утренним ветром и оглушительным вороньим криком.

– Каркают, каркают, мерзость какая, – пробормотал Дзержинский.

– Еще и гадят. – Ленин нервно потер ладони. – Ну, да ладно, сусальное золото обдерем с куполов, вот и не будут больше летать.

Полчаса назад из Питера пришло сообщение о злодейском убийстве председателя ПетроЧК товарища Урицкого. Железный Феликс должен был лично расследовать дело. Ехать ему явно не хотелось.

– Владимир Ильич, я обязан быть здесь, рядом с вами. Положение тревожное, очевидно, что это заговор, действует мощная, отлично законспирированная организация. На одном Урицком они не остановятся, главная их цель вы, Владимир Ильич.

– Ерунда! Ничего слушать не хочу! Отправляйтесь немедленно, – крикнул Ленин, пожалуй, слишком резко и тут же добавил мягче, со своей неотразимой лукавой улыбкой с ямочками: – Только не забудьте переодеться.

– Надеюсь, митинговать вы сегодня не будете? – спросил на прощание Дзержинский.

– Может, и не буду, – рассеянно кивнул вождь.

К обеду пришел Бухарин. Белолицый, приятный, улыбчивый, «любимец партии», он казался принцем в стане разбойников, пылким романтиком среди холодных циников. Он был умней и начитанней прочих товарищей, но мягок, слаб. На заседаниях Политбюро он дурачился, всех смешил. Мог скорчить рожу или пройтись на руках по ковру в зале заседаний. Ленину нравились невинные детские выходки, он к Бухарчику был привязан, с несвойственной ему сентиментальностью называл Николая Ивановича «золотое дитя революции».