Гусман де Альфараче. Часть вторая - Матео Алеман

На вторую просьбу Доротея ответила: «Я охотно отберу для вас самой лучшей пряжи, ибо вся канитель в полном моем распоряжении; с удовольствием исполнила бы и другое повеление сеньоры аббатисы, но это не от меня зависит: вы же знаете, душенька Сабина, что я себе не принадлежу; только муж может дать мне разрешение».

«Господь с вами, — отвечала рабыня, — не хватает только, чтобы он мне отказал! Не сойти мне с этого места, если не добьюсь своего за оставшуюся неделю. Да что же это такое? У моей сеньоры одна-единственная просьба, и вдруг ваш муж ей откажет — и только из-за того, что хочет один наслаждаться своим блаженством!»

«Ах, что ты говоришь, Сабина? — возразила Доротея. — Не смейся надо мной! Ведь я уже старуха».

«Старуха! — вскричала Сабина. — Вижу я, какая вы старуха! Скажите еще, что весной листья опадают, а великий пост — в декабре! Полно шутить, и дай бог, чтобы эта старушка еще много лет была утехой своему мужу и народила бы ему побольше деток. Я же постараюсь о своем деле; уж эту милость я исхлопочу для моей сеньоры; пусть порадуется, на вас глядя. Ах ты боже мой, вот-то она будет довольнешенька, увидев такую плутовочку!»

Бонифасио и Доротея засмеялись, и муж с приветливым видом, не замечая притаившейся в траве змеи, сказал жене, которой вполне доверял: «Ну что ж делать? Право, Сабина ловко повела и выиграла эту тяжбу. Невозможно ей отказать, тем более что это угодно и сеньоре аббатисе. Ступай, повеселись два денька; ведь я знаю, что тебе будет там хорошо, да и я порадуюсь, что ты весела и довольна. Милая Сабина, скажи сеньоре аббатисе, что повеление их милости будет исполнено; когда дамы, о которых ты говорила, отправятся в монастырь, пусть зайдут сюда, и я отпущу с ними мою жену».

Сабина рассыпалась в благодарностях, как и следовало ждать от этой продувной бабенки. Она вышла от них такая довольная и гордая, что земли под собой не чуяла. Сердце у ней распирало от радости. Она бы запела во все горло прямо на улице, если бы приличие позволяло. Лицо у нее горело, кровь кипела, глаза так и сверкали, с губ рвались крики торжества.

Дойдя до дому, она как невменяемая сбросила с ног свои сафьяновые туфли, сорвала с головы покрывало и, волоча его за собой по полу и приподняв спереди юбку, чтобы не мешала бежать, влетела в комнату к хозяину, ее поджидавшему. Она так спешила рассказать сразу все, что захлебывалась словами и ничего не могла объяснить толком. Начнет говорить и сама себя перебьет. В конце концов с пятого на десятое рассказала новость, и всю оставшуюся неделю не уставала вспоминать подробности.

И снова и снова принимались они разбирать эту затею, обсуждая ее во всех мелочах и гадая, удастся ли им осуществить свой замысел.

Казалось, что уже сами эти разговоры служили влюбленному наградой и утешением; он никак не мог поверить, что скоро достигнет желанной цели и дождется счастливого дня. По совету рабыни, он велел уведомить нескольких родственниц и других знакомых дам, которым мог доверять, что нуждается в их помощи.

Наступило воскресенье, назначенный день, и сеньоры эти, кто в одежде замужней женщины, кто в облике знатной девицы или почтенной дуэньи, отправились за Доротеей; вела их Сабина. Постучались. Им открыл хозяин, ждавший их прибытия; увидев почтенных дам, достойного и благородного вида, он позвал свою хозяюшку и велел ей скорей спуститься, ибо ее ждут. После взаимных учтивых приветствий муж отпустил свою жену, дамы окружили ее со всех сторон и гурьбой весело отправились в путь.

Они шли по дороге к монастырю, как вдруг одна из этих почтенных на вид сеньор воскликнула: «Ах, вот беда! Ведь мы обещали зайти за доньей Беатрисой, нашей новобрачной; она тоже приглашена и ждет нас!» Другая тотчас же отозвалась: «Правда, клянусь памятью моего батюшки! А я-то! Забыла про нее так же крепко, как про свою первую сорочку! Без нее нельзя идти. Вернемтесь, ведь тут недалеко».

Одна из головных в этом стаде, в широчайших юбках и с четками на шее вместо бубенчика, тут же повернула, ведя за собой остальных, и все вместе проследовали прямехонько к дому Клаудио. Стали стучать в двери. В окно выглянула молоденькая служанка и спросила, кого они хотят видеть и что им надобно. Одна из женщин ответила: «Ступай к своей сеньоре и доложи, что мы ждем ее милость; пусть выходит поскорей». Та сделала вид, будто исполняет поручение, а потом, снова подойдя к окну, сказала: «Сеньора умоляет благородных дам извинить ее и не посетовать, если она попросит их немного подождать: она еще не кончила одеваться, но с минуты на минуту будет готова. Прошу вас, пройдите в комнату и присядьте».

Они прошли через внутренний двор в красивую залу, где расселись по креслам, а две сеньоры, взяв с собою Доротею, вошли в следующий покой, убранный серебряной парчой и синим узорчатым шелком, с кроватью под таким же пологом, украшенной резьбой и позолотой. Кровать стояла на изящном возвышении; вес три женщины немного посидели, а потом спутницы Доротеи стали говорить: «Ах, боже мой, сразу видно новобрачную! Наша донья Беатриса, наверное, еще и с постели не поднималась! Пойдемте за ней, сестрица, надо же узнать, сколько нам тут еще дожидаться».

Обе вышли, а Доротея осталась одна. Вокруг стояла такая тишина, словно в доме не было ни души. Две сеньоры как ушли, так и пропали. Явился Клаудио и, усевшись на подушку у ног Доротеи, начал говорить ей о своей любви и открыл, как он хитростью заманил ее в свой дом, оправдывая этот поступок тем, что она причиняла ему своей непреклонностью слишком тяжкие страдания. Бедная сеньора слушала эти речи в испуге и смущении, ибо знала его в лицо и догадывалась, куда он клонит.

Она поняла, что попала в западню, и не знала, что теперь делать и как себя защитить. Бедняжка со слезами умоляла Клаудио пощадить ее честь, не позорить ее мужа, не брать на душу столь великий грех перед богом, но тщетно. Кричать не имело смысла; никто в доме не встал бы на ее защиту, а если бы кто-нибудь и услышал с улицы крики, то, увидев замужнюю женщину в чужом доме, счел бы ее виновной и не поверил бы, что ее завлекли сюда обманом; она отбивалась, как только могла.

Клаудио, расточая нежные речи, но действуя силой, против ее воли и желания срывал вожделенные плоды; однако не мог добиться всего, чего хотел, и, не выпуская красавицу из рук, постепенно отнимал у нее последние силы. Наконец, устав защищаться и видя, что дело ее проиграно, а Клаудио все ближе подходит к цели, она сдалась, не в силах более сопротивляться.

Они были одни в четырех стенах, а впереди ждали долгие два дня. Клаудио был молод и силен; женщина слаба: борьба была неравная.

Можно сказать, что то оказалась ссора под Иванов день, прочащая мир на весь год[117], если бы над головой их не сгустились грозовые тучи. Они отужинали, покушав весьма дружелюбно, и вместе устроились на ночлег; однако недолго пришлось им наслаждаться миром; вскоре покой их был нарушен. Ибо если сатана испечет пирог, то непременно сам же его и съест.

Таков уж его злобесовский обычай: сосватав парочку, он соорудит полог или шатер, пригласит их укрыться под ним, возьмется хранить тайну, посулит, что никто о ней не узнает и не проведает, а потом, когда влюбленные расположатся там без всяких опасений, веря в надежность своего убежища, лукавый бес распахнет все двери, сорвет полог, разрушит шатер, отдаст скрытый грех на всеобщее осмеяние, и, гремя в литавры, созовет весь честной народ, чтобы люди полюбовались греховодниками, и повергнет их в стыд и печаль; ведь дьяволу только того и надобно. Кто бы мог вообразить, что хитро задуманное дело вдруг откроется всему свету, да еще столь необыкновенным путем? Кто предсказал бы, что сие удачное начало и счастливое продолжение найдут себе столь горестный и бедственный конец? Но я верно сказал: чего было и ждать, зная, что это за каша и кто ее заварил. И то сказать: не могло небо допустить столь явное зло и насилие, не покарав его без промедления. И хотя кара была куда легче вины, все же то был громовой удар, и всякий рассудительный человек уразумел бы свой грех и в нем бы покаялся.

В тот день все шло в доме вверх дном, — слуги, собравшись в своем помещении, распустили все складки на животах и отвернули краны у винных бочек; они так наелись и напились, что кое-как на четвереньках добрались до своих кроватей, оставив в печке огонь, а перед открытой дверцей — кучу дров. Огонь перекинулся на поленья и щепки, дрова запылали, а вслед за ними все, что было поблизости; в полночь весь дом полыхал пламенем, а ничего не замечавшие домочадцы мирно спали.

Это был канун дня святого Иоанна. Теньенте обходил город дозором и, заметив издали красное зарево, заподозрил пожар. Он пошел со своими дозорными на огонь, который и привел к дому Клаудио. Начали кричать и стучаться в двери. Но дом был велик, все крепко спали, кто утомившись за день, кто напившись до бесчувствия, а кто и угоревши; ответа не было. Среди соседей поднялся переполох, каждый подавал советы; сбежалось много народу, и общими усилиями двери были сорваны с петель. Толпа ворвалась в дом: можно было подумать, что обитатели его сгорели или задохнулись в дыму, ибо никто не выходил на шум.