Сивилла - Флора Шрайбер

   Неоспоримым становился и тот факт, что жестокое поведение этого не страдающего неврозами отца (доктор была убеждена в том, что он не является невротиком), заключавшееся в нежелании вмешиваться, в постоянном уходе от домашних проблем, увеличивало жестокую тиранию со стороны матери, которая заставила Сивиллу искать психоневротическое убежище от невыносимой реальности ее детства. Мать, безусловно, была главной причиной того, что у Сивиллы возникло множественное расщепление, но отец, виновный не в действии, а в бездействии, являлся важным дополнительным фактором. Да, это мать выстроила ловушку для Сивиллы, но именно отец – хотя сама Сивилла отказывалась до конца признать это – заставил ее почувствовать, что из ловушки нет выхода.

   Доктор сказала лишь:

   – Мистер Дорсетт, вы только что признались мне, что считаете мать Сивиллы вполне способной творить жестокости, о которых мы говорили. В таком случае, возвращаясь к первому вопросу, позвольте поинтересоваться, почему вы допустили, чтобы она воспитывала вашу дочь?

   Уиллард не знал, отвечать ли на этот вопрос или воздержаться от самообвинений, из которых, несомненно, состоял бы его ответ.

   – Знаете, – ответил он, тщательно взвешивая каждое слово, – это ведь дело матери – воспитывать ребенка. – Раковина вновь захлопнулась.

   – Даже если эта мать – явная шизофреничка, мистер Дорсетт? Даже если эта мать-шизофреничка по меньшей мере в трех случаях была близка к тому, чтобы убить своего ребенка?

   Он ответил в замешательстве:

   – Я делал все, что мог.

   Затем он рассказал доктору Уилбур о том, как возил Хэтти к психиатру в клинику Майо в Рочестере. Врач диагностировал у Хэтти шизофрению и сказал, что, хотя нет необходимости ее госпитализировать, все же следует проводить лечение на дому.

   – Хэтти была у этого врача только однажды, – заметил Уиллард. – Она отказалась идти туда еще раз, потому что, по ее словам, этот врач только таращился на нее.

   Услышанное и обрадовало и озаботило доктора Уилбур. Диагноз психиатра подтверждал ее собственное предположение. В этом свете сведения о жестокостях обретали дополнительную достоверность, поскольку вписывались в стереотип шизофренического поведения. Вкупе с высказываниями Уилларда Дорсетта это означало, что подтверждение, которого так искала доктор, получено. Больше не нужно было размышлять о том, что, хотя различные «я» Сивиллы рассказывали о жестокости Хэтти одинаково, сами по себе эти рассказы еще не являлись доказательствами. Вновь и вновь доктор отвергала их на основании того, что все эти «я» принадлежали подсознанию Сивиллы и что, хотя сознание часто может не знать о происходящем в подсознании, подсознание воспринимает все происходящее в сознании. Таким образом, все, что поведали другие личности, могло быть просто эхом Сивиллы, эхом ее фантазий на тему пыток, ее представлений о воображаемых жестокостях или даже деформаций памяти. Шрамы и травмы были, конечно, объективными данными, но существовала некоторая, пусть даже минимальная, возможность того, что она нанесла их себе сама. Но теперь нужда в дальнейшем расследовании отпадала. В достоверности рассказанного не было сомнений.

   Посещение Хэтти Дорсетт психиатра в клинике Майо, похоже, подтверждало, что Уиллард Дорсетт сознательно отдал свою дочь в руки диагностированной шизофренички. В свое оправдание Уиллард Дорсетт сказал только:

   – Она была ее матерью. Я и представить себе не мог, чтобы мать могла навредить ребенку.

   Это было отзвуком долголетнего стереотипа, или, что еще ужаснее, это напоминало то, как немцы, наблюдавшие массовые убийства евреев в концентрационных лагерях, утверждали потом, что они и понятия об этом не имели.

   Подобная аналогия была тем более уместна, что сама Сивилла идентифицировала себя с евреями в нацистских концентрационных лагерях. Она видела свою мать как Гитлера, как палача, а себя – как еврея, подвергаемого пыткам. Часто Сивилле снилось, что она – узник концлагеря и что ее охранник – женщина с седыми волосами, порожденный сном образ ее матери. Эти мысли и сны приобретали убедительность благодаря тому, что Сивилла принадлежала к религиозной группе, считавшей себя меньшинством, и самозваные диктаторы этой группы, выступая с церковной кафедры, цитировали слова пророков, содержащиеся в Книгах Даниила и Откровения, – о злом человеке, который поднимется и завоюет этот мир. И действительно, когда Сивилла возобновила свое существование после двух лет правления Пегги Лу, выяснилось, что злой человек лишил свободы миллионы людей точно так же, как ее мать лишила свободы ее одну.

   Неприязнь, которую доктор Уилбур питала к Уилларду Дорсетту из-за нарушения его финансовых обязательств перед Сивиллой, превратилась в откровенный гнев. По убеждению доктора Уилбур, Уиллард Дорсетт ничего не знал только потому, что не желал знать. Сначала она считала, что он похож на тех отцов, с которыми ей приходилось сталкиваться в других случаях: отстраненный, пассивный, предпочитающий не замечать фактов, которые могут расстроить его, слишком мягкий для того, чтобы справиться с женщиной, на которой женат, достигающий цели в своем бизнесе, но бесполезный в собственном доме. Это было распространенной бедой многих американских мужчин – синдром излишне властной матери и пассивного отца, зачастую лежащий в основе семейных конфликтов.

   Однако теперь доктор считала, что, хотя все вышеперечисленное относилось и к Уилларду Дорсетту, решающим фактором было то, что он не предпринял никаких действий в отношении опаснейшей из всех матерей, о которых когда-нибудь доводилось слышать доктору.

   Из того, что в ходе анализа стало известно о поведении Уилларда, доктор знала, что он не оказывал Сивилле достаточного внимания, не проявлял к ней участия. Именно об этом недостатке участия доктор безжалостно напоминала вновь и вновь.

   Замечая, что Сивилла эмоционально обеспокоена, Уиллард – так ему сказала доктор – реагировал таким образом, будто ему не хотелось об этом знать. Он никогда не расспрашивал о том, что ее волнует, когда они были наедине и Сивилла свободно могла довериться ему. Зато он расспрашивал ее в присутствии Хэтти или в такие минуты, когда времени для разговора явно не хватало. Он задавал вопросы Сивилле в те нечастые моменты, когда они оставались вдвоем, пока она заполняла для него бухгалтерские книги, или в хозяйственном магазине в кратких перерывах между обслуживанием покупателей.

   Вместо того чтобы добраться до сути проблем, угнетающих его дочь, он взваливал на нее собственные заботы. Его беспокоил грядущий конец света – опасность столь реальная для него, что он бросил колледж, решив посвятить оставшееся ему время (он никогда не уточнял, сколько именно этого времени осталось) не жизни в кампусе, а «реальному миру». И когда Сивилла проявляла симптомы депрессии, он уклонялся от реальной проблемы, спрашивая: «Ты беспокоишься из-за конца света?» Он боялся, что Сивилла станет такой, как его родственники, не выходившие из психиатрических лечебниц, поэтому, когда Сивилла демонстрировала тревожность, он проецировал на нее свои собственные тревоги, расспрашивая, не боится ли она стать такой же, как они.

   Он прибегал к временным мерам и доморощенным панацеям – к примеру, использовал для лечения эмоционального расстройства гитару, в то время как доктор Куинонес рекомендовал обратиться к психиатру. Когда Сивилла жаловалась на то, что у нее возникает чувство нереальности происходящего, он, гримасничая, высмеивал ее или говорил: «Доктор Куинонес сделает тебе пару укольчиков, и все будет в порядке». Кроме того, Уиллард Дорсетт часто не придавал значения тревогам Сивиллы, считая их воображаемыми. Короче говоря, используя целый набор стратегий отрицания, отец просмотрел, не обратил внимания, отказался признать главную проблему, которая по-настоящему тревожила его дочь.

   По-настоящему тревожила? Доктор спросила отца: казалось ли ему когда-нибудь поведение Сивиллы странным?

   Да, Уиллард мог припомнить эпизоды, когда Сивилла была как будто не в себе, да и вообще порой трудно было сказать, как она выглядит «в себе», потому что Сивилла вела себя непостоянно. У нее очень часто менялось настроение, и она могла казаться разными людьми. Сивилла была не в себе в пятом классе, когда умерла ее бабушка (тогда Сивилла забыла таблицу умножения, которую до этого прекрасно знала), и в шестом классе (тогда Уилларда вызвали в школу, потому что Сивилла вышла из класса в раздевалку и там разговаривала каким-то не своим голосом). Были также периоды, припомнил отец, когда они с Сивиллой давали концерт в клубе и она вдруг забывала мелодию, которую до этого знала наизусть.

   По словам Уилларда, Сивилла была не в себе и в Омахе, после того как ее отослали домой из колледжа: она прыгала по мебели, восклицая: «Прочь с дороги! Я могу вас зашибить!» Ее поведение, сказал он, было в это время настолько странным, что им пришлось запереть все двери и спрятать ключи. Не знал он также, что предпринимать, когда Сивилла время от времени исчезала из дома.