Возмутитель спокойствия - Макс Брэнд

Но было видно, что его самого такая перспектива совсем не радовала. Я видел боль в его глазах.

— Что за вздор ты несешь, — отмахнулся я. — Не расстраивайся. К тому же я должен рассказать тебе ещё кое-что. Когда станешь возвращаться в свой лагерь, то советую быть поосторожнее и не зевать по сторонам, как сейчас.

— Почему это? — спросил он.

— Потому что с тех пор, как ты уехал оттуда, там многое изменилось, — назидательно сказал я.

— Что случилось? — забеспокоился шериф.

— Чип на свободе, — сказал я.

— На свободе? — воскликнул он.

Я решил вводить его в курс дела постепенно.

— Да, он освобожден.

— Да ты что, спятил, — заорал он на меня, — если ты сорвал наручники, надетые именем закона… — Шериф осекся на полуслове. — Послушай, а как тебе это удалось? — недоуменно спросил он. — Ты что, долбил по ним камнем?

— Это сделал не я, — сказал я.

— Не ты? Значит, там был ещё кто-то? — тихо проговорил шериф и помрачнел.

— Да, — подтвердил я. — Тот, кто лишь слегка прикоснулся к замку, и он открылся сам собой.

— Так это был Уотерс! — гневно воскликнул шериф.

Я кивнул и сказал:

— Так что послушайся доброго совета, приятель и не суйся туда. Ты же понимаешь, что против Уотерса у тебя нет никаких шансов. В стрельбе он ловчее и искуснее тебя. Да что я тебя уговариваю, ты же и сам все прекрасно знаешь.

— Значит, Уотерс, — медленно проговорил шериф. Он был мрачен, как никогда. — Что ж, тогда, полагаю, это будет последний день в моей жизни!

Он огляделся по сторонам, а затем задрал голову и взглянул вверх, где в вышине сплетались ветви деревьев, сквозь которые проглядывали голубые островки неба.

Я лишь посмеялся над ним.

— Ты спятил, шериф, — сказал я. — Только идиот может решиться на такое. Они оба вооружены до зубов, и к тому же уже дожидаются тебя. Ведь совсем не обязательно…

— Не обязательно, — перебил меня шериф, — но я поклялся служить людям верой и правдой. Это мой долг, Джо. Так что, прощай!

Он развернул и пришпорил коня, заставляя его скакать во весь опор сквозь заросли в сторону лагеря.

Я же бросился следом со всех ног. Я мчался с такой прытью, что, наверное, смог бы запросто обогнать любую антилопу. И чувствовал при каждом прыжке, как бешено стучит рвущееся наружу из груди сердце.

Я видел удаляющуюся спину шерифа. Он несся вперед, как одержимый. Еще мгновение — и он скрылся за деревьями. Пока же я, выбиваясь из последних сил, постарался прибавить ходу и бежать ещё быстрее, до меня донеслись громкие голоса, а затем прогремели два выстрела подряд. И все смолкло.

Но это была совсем другая тишина, не такая как раньше. Она казалась похожей на облако густого тумана, обволакивающего все вокруг.

Я сделал последний рывок, вырываясь из зарослей на поляну, вокруг которой водили хоровод деревья, и стал свидетелем жуткой картины.

Шериф сидел на земле — очевидно, пуля выбила его из седла. Верзила Уотерс тоже оказался повержен. Шериф приходил в себя и не сводил взгляда с Уотерса, который тем временем уже пытался встать на ноги; он был очень бледен, и глаза его горели недобрым светом.

Чип же доковылял до места, где разворачивалось это действо, и когда Уотерс попытался снова перейти в наступление и добить противника, мальчишка бросился к нему, судорожно хватая его за руки, обнимая и упрашивая не стрелять.

— Даг, не надо! — визжал он. — Тебя повесят! Повесят!

В срывающемся мальчишечьем голосе слышались боль и отчаяние. Это было похоже на леденящий душу, истерический вопль насмерть перепуганной женщины. Но больше всего поражал даже не этот крик. Было жутковато смотреть на то, как Чип — обычно такой спокойный и невозмутимый — рыдает, как девчонка.

— Мерфи, поднимай руки и сдавайся, — приказал Уотерс, — или я пристрелю тебя, как собаку — будешь знать, как стрелять в детей!

— Защищайся! — ответил шериф, с трудом поднимаясь на ноги и тоже сжимая в руке пистолета.

— Тогда начинай! — выкрикнул Уотерс, дрожа от негодования.

— Начинай первым, и я прострелю тебе башку, — пообещал шериф. — Не сомневайся, уж на этот раз я засажу тебя в тюрьму. Приволоку в город на веревке, как паршивого пас… — Он неуверенно пошатнулся. Мне удалось вклиниться между ними.

— Прочь с дороги, Джо, или я буду стрелять в него через тебя, — заорал Уотерс.

— Он же ранен! — бросил я через плечо, чувствуя, как у меня по спине пробегает мерзкий холодок. — Он не может поднять руку.

— Врешь! — крикнул Мерфи. — Ты врешь… ты всегда врал, предатель… Тут он снова пошатнулся, и я выхватил пистолет у него из руки. Шериф не удержался на ногах и начал оседать на землю, но я успел его подхватить. Мы осторожно уложили его, а потом разрезали на нем одежду, и тогда стало ясно, в чем дело.

Пуля из пистолета Уотерса попала в шерифа и прошла навылет, попутно пробивая и правую руку. Уж не знаю, как он смог удержать револьвер, но так или иначе, это ему удалось.

Уотерс к тому времени уже успел прийти в себя после столь бурного приступа злобной одержимости — по-другому и не скажешь, и теперь он тоже помогал нам заботиться о раненном. А когда он увидел рану, то тихонько сказал мне:

— Так какого черта он встал? А во второй-то раз нарываться было зачем?

Я заглянул Уотерсу в глаза.

— А ты так и не понял? — спросил я.

— Он был смелым. Очень смелым, — покачал головой Уотерс. — Никогда не встречал мужика храбрее и отчаяннее него. Но какого черта он снова полез на рожон, когда сам был уже наполовину трупом?

— Это все из-за присяги, — пояснил я. — Когда он вступал в должность, то клялся, что будет верой и правдой служить своему народу. Поэтому он и поднялся. Какому народу? Да всем нам: тебе, мне, Чипу и всем, кто живет в этих местах! А теперь он уже не жилец — и нам остается лишь вымаливать прощенье у Бога, потому что закон нас не простит никогда!

Глава 16

Нет, он не умер. Я знаю одного доктора, который впоследствии видел шрамы на теле шерифа и сказал, что он должен был умереть. А я вспоминаю, как мы его выхаживали.

Вообще-то, раненых в нашем лагере оказалось сразу трое. Но простреленная нога Чипа заживала быстро. А рана на голове у Уотерса и вовсе оказалась пустяковой царапиной. Поэтому все мы трое день и ночь хлопотали возле шерифа.

Наступили холода, и тогда нам пришлось соорудить для него шалаш, потом у нас закончилась еда; но мы держались, пока наконец в один прекрасный день, заглянув в бледное, осунувшееся лицо шерифа, увидели, что он пришел в себя и взгляд его снова стал ясным и осмысленным. Он ничего не сказал, но мы поняли, что он выживет.

И он выжил.