Переворот - Иван Кудинов

Стол щедро был накрыт, ломился от разнообразной снеди: жареного, пареного, солений и варений — за глаза! Не поскупился Илья Лукьяныч. И не стаканы обиходные, будничные, а хрустальные рюмки сверкали перед каждым гостем. И водочка на столе не сивушного разлива, не самогонная тем паче, а привозная — смирновская, царская, можно сказать, по всем статьям.

При виде такого обилия гости весело переглядывались, перемигивались, нетерпеливо потирая руки. Илья Лукьяныч на правах хозяина произнес первый тост:

— Дозвольте мне, дорогие гости и сопричастники, сказать несколько слов. Потому как все это время жили мы в страхе и опасности, хотя надежды не теряли… А почему разброд и колебания образовались в нашей деревне, равно как и по всей России? Да потому и образовались, что голытьба, подстрекаемая большевиками, головы подняла и распоясалась окончательно. А держава, чтобы вам знать, стоит прочно и неколебимо до той поры, покуда зиждется на мужике справном, а не на тех, у кого в кармане вошь на аркане — и ничего окромя! Какой прок государству от такого, с позволения сказать, хозяина?

— Никакого! — подтвердили в один голос Пермяков и Брызжахин. И отец Алексей, подняв кверху указующий перст, добавил:

— Ибо сказано, всякому имеющему дается, а у неимеющего отнимается и то, что он имел… Истинно!

— Ну, а коли так, — сказал Барышев и повернулся к Сатунину, — давайте выпьем за тех, кто живота не щадит и крови своей не жалеет во имя державной справедливости и защиты коренного мужика. За вас, Дмитрий Владимирович, за ваши победы!

— Благодарю, — кивнул Сатунин. — И надеюсь, что, кроме добрых слов, будет от вас, коренных мужиков, поддержка нашей армии.

— Поддержка будет, не сомневайтесь.

— Благодарю, — еще раз кивнул Сатунин. Все дружно выпили. Набросились на закуску. И некоторое время застолье молчало, слышалось только звяканье посуды да хрумканье.

— А вот я вам притчу неоднозначную поведаю, — сыто рыгнув и откинувшись на спинку стула, прервал молчание отец Алексей. — Посеял человек доброе семя, а пришел недруг и посеял на том же поле плевелы. Тогда решил человек очистить поле свое от плевел, да господь вразумил его: не трогай до жатвы, дабы вместе с плевелами пшеницу не подергать. А наступит жатва — соберешь прежде плевелы и предашь их огню, дабы пшеница на поле твоем чистой была…

— Жатва, батюшка, уже наступила, — сказал Сатунин, вытирая засаленные пальцы концом скатерти под столом. — И плевелы пора выдергивать. Все до единого и с корнем. Чтобы духу их на земле не осталось, а не только семян!

— Истинно, — мотнул гривастой головой отец Алексей. — Ибо сказано: где сокровища наши, там и наши сердца…

— И головы большевистских супостатов, — добавил Епифан Пермяков, пристукнув кулаком, посуда звякнула на столе.

— И много плевел развелось на вашем поле? — в том же иносказательном тоне продолжал Сатунин, посмеиваясь.

— Хватает.

— А указать вы можете?

— Можно и указать, чего ж, — за всех ответил Барышев.

— Хорошо бы списочек, — подал голос корнет Лебедев. — Чтобы, как говорится, без лишних проволочек.

— Погоди, корнет, — остановил его Сатунин. — Список не уйдет от нас. А у меня вопрос деликатный: скажите, господа мужики, с кого бы следовало, по-вашему, начать чистку поля? — Он выжидательно помолчал, переводя взгляд с одного на другого. Господа мужики тоже переглядывались, медлили.

— Есть тут у нас один, — сказал наконец Барышев. — Михей Кулагин. Он хоть и покалеченный на войне, а злыдень первейший.

— Большевик?

— Да как сказать… мандата, может, и не имеет, а нутро у него большевистское, гнилое.

— Вытряхнем из него эту гниль, — пообещал Сатунин. — Мне говорили, что в Безменове живут родственники комиссара Огородникова…

— А как же: отец и мать Огородниковы давно тут обретаются.

— Вот с них, корнет, и начнем список. Прапорщик Круженин, — глянул на молодого офицера, — займитесь этим делом.

— Слушаюсь, — слегка наклонил голову прапорщик, красивое юное лицо его вспыхнуло, даже мочки ушей запунцевели.

Сатунин усмехнулся:

— Что-то не улавливаю, прапорщик, энтузиазма в вашем голосе. Вы, часом, не занедужили?

— Никак нет, я совершенно здоров.

— Ну, слава богу, а то уж я подумал… — иронически сказал Сатунин и поднял рюмку, наполненную всклень, повел ею над столом, будто очерчивая круг. — За ваше здоровье, господа мужики!..

23

Днем подле сборни, на пустыре собрались безменовцы — все от мала до велика; люди томились на жаре, невесть чего ожидая, переговаривались тихо:

Чего это нас держуть? Чать, не праздник ноне…

А верховые все еще рыскали по деревням, из конца в конец, выискивая — нет ли охотников уклониться от схода, отсидеться в домах либо на задворках. Пригнали напоследок столетнего старика Чеботарева, он еле ноги передвигал, был глух, как пень, ничего не мог понять, крутил головой и хорохорился:

— Дак ето чё, разопасна твоя боль, опеть новая власть? А я надысь прикорнул на солнышке и будто вижу…

Сатунин, глянув на старика, поморщился:

— А этого на кой черт приволокли? Ладно, — махнул рукой и отвернулся, — пусть поглядит.

— Прикажете начинать? — спросил корнет Лебедев.

Собравшиеся приняли поначалу его за главного — маленький кривоногий Сатунин рядом с ним гляделся невзрачно и незаметно. Подбоченясь и положив одну руку на эфес шашки, корнет оглядел толпу и громко объявил:

Граждане села Безменова! Отныне, чтоб вам было известно, Горный Алтай и вся прилегающая к нему территория объявляется автономией. А вся полнота власти переходит в руки Военного совета во главе с атаманом Сатуниным… Слово атаману.

Сатунин изумленно глянул на корнета, столь неожиданно и самовластно присвоившего ему это звание, но Лебедев был спокоен и невозмутим. «Вот хитрая бестия, — подумал новоиспеченный атаман, — такое придумал… А что? Нынешнее мое положение вполне соответствует… вполне!» — решил Сатунин, принимая это как должное. Он поднялся на ступеньку выше, чем стоял корнет, и заговорил жестким суховатым голосом:

— Советы пали! Иркутск, Новониколаевск, Барнаул, Бийск освобождены! И наш долг — очистить от большевистской заразы Горный Алтай. Как говорится, дурную траву — с поля вон!.. И мы ни перед чем не Остановимся во имя обновления России! — Он умолк, подыскивая слова, и, не найдя, махнул рукой. — Все! Начинайте, корнет. Хватит переливать из пустого в порожнее…

Корнет сбежал с крыльца. Приблизился к тесно сдвинувшейся и настороженно-молчаливой толпе.

— Огородников Петр! — нерасчетливо громко выкрикнул и тут же добавил потише: — Петр Степанович Огородников, подойти к атаману. Живо!

Люди все так же молча смотрели на корнета, и взгляды их показались ему враждебными. Наконец, передние зашевелились и нехотя раздвинулись, пропуская вперед Петра Степановича. Он прошел, едва не задев плечом корнета, прямиком к крыльцу сборни, где рядом с новоявленным атаманом и его офицерами стояла безменовская «знать» — Барышев, Брызжахин и Епифан Пермяков. Не хватало тут отца Алексея, но тому, видимо, сан не позволяет… «Волк волка видит издалека», — подумал Петр Степанович, переиначив поговорку на свой лад. Сатунин оглядел его внимательно. Старик был еще крепок, осанист.

— Ну, что будем делать, Огородников?

— А чего делать? Дела у нас разные… — ответил Петр Степаныч.

— Это верно, — сдержанно и как бы даже миролюбиво согласился Сатунин. — Дела разные: у одного они хороши, у другого… А скажи-ка, любезный, кем доводится тебе Степан Огородников?

— А то неизвестно вам?

— Известно или неизвестно, а ты отвечай, коли спрашивают тебя. Ну, а другой сын где находится в настоящий момент?

— Может, там, где и первый… Не знаю, — пожал плечами Петр Степанович. — Я за них не ответчик.

— Как это не ответчик? Ты их породил.

— Они взрослые. Сами за себя ответят.

— Сами? — не выдержал Барышев. — А когда твои сыны баламутили село, где ты был, Петр Степанович?

— А там, где и ты. Или, думаешь, у меня только и делов, что за сынами глядеть?

— А ты говорун, как я погляжу, — прищурился Сатунин и посмотрел на Петра Степановича в упор. — Сам-то небось тоже за Советы обеими руками?

— Мне все равно, какая власть, лишь бы мужика не притесняла.

— Какого мужика?

— Известно какого: крестьянина.

— А коли этот мужик душу дьяволу запродал? Врешь! Вижу тебя насквозь. И скажу тебе прямо: породивший дьявола — не может быть святым. А ты породил не одного, а двух дьяволов…

— Да я в святые не записываюсь.

— И на что ты надеешься? — Сатунина раздражало, сбивало с толку и в то же время удерживало от крайностей непонятное спокойствие старика. — На что надеешься? — повторил он, глядя ему в лицо. — Ведь я ж тебя расстрелять могу. Засечь могу! Имею на то полное право. По закону военного времени. Что ты на это скажешь?