Переворот - Иван Кудинов

— Татьяна Николаевна, это я… Павел Огородников. Не бойтесь. Я на минутку… Татьяна Николаевна!..

Она узнала его голос, обрадовалась. И заволновалась еще больше:

— Павел? Откуда вы, что случилось?

— Оттуда… от Березовки.

— Господи, как темно… Почему вы так поздно?

— Мне сказать вам надо… Татьяна Николаевна. Очень нужно. Откройте, не бойтесь. Я на минутку…

Татьяна Николаевна ничего пока не могла понять. Голос Павла, взволнованный и прерывистый, насторожил ее, испугал, но теперь это был уже другой испуг:

— Что с вами? Павел!..

Она кинулась к двери, в сени, и долго не могла найти задвижку, открыла наконец и чуть отступила, посторонилась, пропуская Павла. Он тяжело ступил через порог, запнулся в темноте…

— Осторожно, — шепотом она сказала, — Ничего не видно.

— Не бойтесь, Татьяна Николаевна, я на минутку… — успокоил ее Павел, хотя сам, наверное, нуждался в этом не меньше.

— Да что вы, Павел, я не боюсь. С чего вы взяли? — Ее всю трясло. Она закрыла дверь, громыхнув деревянной задвижкой, и позвала: — Идите за мной. — И вовсе растерялась, когда вошли в комнату и остановились рядом, не видя друг друга. — Керосин кончился, — виновато сказала она, — света зажечь не могу…

— Не надо свет. Табуретку, если можно… я чуточку посижу.

Она мигом нашла табуретку, придвинула. И Павел медленно опустился, табуретка скрипнула под ним.

— Что случилось, Павел? Откуда вы так поздно?

— И вправду поздно, — согласился он и глубоко вздохнул. — Оттуда я, Татьяна Николаевна, откуда никто уже не вернется… Все полегли, — прерывисто и как-то бесстрастно говорил он. И оттого, что самого Павла не было видно, голос его в кромешной тьме звучал как бы сам по себе, отдельно, то падая, опускаясь до свистящего шепота, то неожиданно взлетая… Слушать его было жутко. — Все полегли, Татьяна Николаевна, почти все… Осталось несколько человек. Чудом вырвались…

— Павел, что вы говорите… как же так? Как случилось? А Степан Петрович… что с ним? — вдруг она вспомнила.

— Не знаю. Не знаю, что с ним…

— Господи! — ее всю колотило, голос тоже дрожал. — Да что же случилось, Павел? — никак она толком не могла добиться от него ясности.

— Под Березовкой это случилось, верстах в двух… Там лес и овраги. Урёмное место. Мы в деревню не заходили, — глухо говорил Павел. — Степан решил, что идти через деревню опасно — каракорумцы в последнее время вовсе обнаглели. А тут еще какой-то штабс-капитан Сатунин объявился. А у нас патронов почти не осталось, голыми руками много не навоюешь… Мы обошли деревню, держались в стороне от тракта. Но они как будто знали, где мы пойдем, как будто сорока на хвосте им принесла… Они врасплох напали. И смяли нас… у них же кони, винтовки, сабли… Что мы могли сделать? — словно оправдывался он, пытаясь снять с себя какую-то вину, голос его опустился до шепота и приблизился. — Татьяна Николаевна, уходить вам надо из Безменовки. Уходите нынче же, нельзя вам здесь оставаться…

— Да куда же… куда я уйду? Такое кругом творится! Хотела съездить в Томск, но разве сейчас это возможно.

— Пойдемте вместе, — Павел поднялся, и стул опять скрипнул под ним. Пойдемте, Татьяна Николаевна. Опасно вам тут оставаться. — Он перевел дыхание и, подождав, спросил: — Ну а как тут наша деревня?

— Притихла. Как-будто что-то выжидает.

— Выжидает. Ясно, чего они выжидают… Ну, ничего, ничего, ничего! — трижды повторил. — Татьяна Николаевна, а может, решитесь? Пойдемте.

— Нет, Павел, это невозможно. Спасибо. Но уходить мне нельзя. Занятия скоро начнутся… Вы устали, наверное, и голодны? — вдруг спохватилась: — Сейчас я что-нибудь…

— Не надо, — остановил ее Павел. — Не надо, Татьяна Николаевна, я должен идти. Мне очень хотелось вас повидать.

— Ну вот, — огорченно и растерянно сказала она, — хотели повидать — и не увидели. Ой, знаете, — вспомнила, — у меня, кажется, свеча есть… огарочек… Я сейчас…

— Не надо, Татьяна Николаевна, — опять он ее остановил, — я вас и так хорошо вижу… Пойду я, до утра мне нельзя.

Она совсем растерялась:

— Но как же, Павел? Куда же вы теперь?

Не знаю. Утром виднее будет… — отозвался он уже из сеней. Громыхнул засов, отворяя дверь, с улицы по тянуло холодом. Павел остановился на пороге, задержался еще на несколько секунд. — Татьяна Николаевна, а может… — но то ли слов не нашел, то ли духу не хватило, — Прощайте!

А утром, когда Татьяна Николаевна проснулась, комната была озарена светом, и ей показалось, что никого ночью не было, никто не приходил, а разговор с Павлом приснился. И вправду, хотелось, чтобы это был сон. Но она увидела посреди комнаты табуретку, на которой ночью сидел Павел, и поняла, что все это было явью… Она заспешила. Что-то надо было делать. Быстро собралась и вышла.

Утро было яркое, звонкое. Пели петухи. Дымили трубы. Неподалеку, на задворках, кто-то отбивал литовку, молоток частил, дзенькал по металлу… Татьяна Николаевна перешла на другую сторону и заспешила к Огородниковым, не зная еще, что она им скажет и нужно ли вообще что-то говорить…

И как раз в этот момент навстречу ей, со стороны трак та, проскакали всадники. Татьяна Николаевна остановилась поближе к изгороди, невольно заслоняя лицо ладонью.

— Эй, красавица, погодь чуток! — крикнул один из них. — Чья такая будешь?

Ее обдало горячей пылью, запахом сбруи. Ноги словно прикипели к земле, и она стояла не в силах сдвинуться с места.

Пыль еще не улеглась, а улицу уже запрудили новые верховые, ехавшие в отличие от первых шагом и в строгом порядке, по четыре в ряд. Собаки, сбежавшиеся, казалось, со всей деревни, встретили всадников дружным и отчаянным лаем. Особенно усердствовала одна из них, черная, с желтыми подпалинами на боках, бросаясь лошадям под ноги. Лошади прядали ушами и брезгливо всхрапывали. Вдруг хлопнул выстрел, сухой и короткий, как щелчок бича. Собака взвизгнула, перевернулась и закрутилась на одном месте, кровеня траву. Ехавший впереди всадник неторопливо и деловито вложил наган в кобуру. Он был маленький, коротконогий, что было заметно и по тому, как высоко вздернуты стремена, и по туловищу его, словно обрубленному, узкоплечему, погоны были ему великоваты, как будто с чужого плеча; но голова у него крупная, тыквообразная, с чуть оттопыренными ушами, отчего казалось, что фуражка держится не на голове, а на ушах… Поравнявшись с Татьяной Николаевной, он круто, всем туловищем повернулся и посмотрел на нее холодно и пристально. Смуглое лицо его было угрюмо и некрасиво, почти безобразно. Татьяну Николаевну покоробил его взгляд, но некуда было деться от него…

Неожиданно ударили колокола. Татьяна Николаевна вздрогнула. Передний всадник вскинул голову и слегка привстал на стременах, лошадь зашагала быстрее.

Когда конники проехали и пыль на дороге улеглась, Татьяна Николаевна увидела обочь, на траве, лежащую собаку. И вдруг узнала в ней огородниковского Черныша, охнула, пальцы, сжимавшие жердину, побелели. А над деревней, над купами тополей и берез, росших в церковной ограде, над высоким катунским берегом гудел и гудел колокольный звон.

Выехав на площадь, передний всадник остановил коня и посидел в седле прямо и неподвижно, точно отдыхая. Потом снял фуражку, размашисто перекрестился и спрыгнул на землю, передав поводья подошедшему ординарцу. И вышел чуть вперед, чтобы лошадь его не заслоняла. А навстречу ему уже спешил Илья Лукьяныч Барышев, держа в руках на расшитом полотенце каравай, испеченный специально по этому случаю из отменной крупчатки; поверх каравая стояла маленькая хрустальная солонка…

— Добро пожаловать, ваше высокое благородие господин Сатунин! — приветствовал Барышев. — Заждались мы вас, Дмитрий Владимирович. Денно и нощно лелеяли надежду… Вот и свершилось! Просим принять наш хлеб-соль!

Буханка была огромная, и Сатунин слегка стушевался, не зная, как следует поступить — принять ли ее целиком, из рук в руки, или отщипнуть кусочек и, обмакнув в соль, попробовать… «Черт бы их побрал, с этими церемониями!» — мысленно выругался он, сделал неловкое движение и опрокинул солонку… Густо покраснел, еще больше рассердившись, и хлеб пришлось отведать без соли. Неловкость эта вскоре сгладилась, а потом и вовсе забылась в гостеприимном барышевском доме.

Народу собралось немного и только те, кто по словам Барышева, достоин представлять безменовское общество. Сам Илья Лукьяныч, одетый парадно, причесанный и важный, сидел рядом с почетным гостем, по правую от него руку, а леворучь восседал отец Алексей. Дальше, как по ранжиру, Епифан Пермяков и маслодел Брызжахин, весьма довольный тем, что сын его Федотка перевстрел Сатунина еще за Онгудаем и числился теперь у него на хорошем счету. Надежные люди собрались. Было тут еще несколько офицеров из «ставки» Сатунина — корнет Лебедев, два молодых прапорщика…