Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг. - Роберт Бартлетт

Несмотря на известные допущения, попытки воссоздания сельского ландшафта средневековой Европы, безусловно, следует продолжать. Во всяком случае, планировка сельскохозяйственных угодий очень мало подвержена изменениям. Будучи раз определена, она не меняется без весомых на то причин, и выгоды от каких-либо крупных шагов по переустройству должны быть слишком очевидны. Более того, хотя хорошие карты местности для XIII–XVIII веков являются редкостью, сохранилась масса записей относительно конкретных поместий, взимания ренты, обмера земли, судебных и налоговых реестров и т.п., которые проливают свет на раннюю историю поселений и земельных наделов, даже тех, что впервые появились на картах лить в XVI или XVII веке. Например, Вольфганг Пранге сумел воссоздать вероятностную средневековую модель деревни Клинкраде в Лауэнбурге — два ряда по четыре полных манса вдоль довольно короткой улицы{554}. Для этого он взял карту 1770 года и удалил с нее те участки, которые появились только в XVI–XVII веках (что следовало из реестров поместья). Взаимосвязь между современной и средневековой моделью деревни и морфологии полей такая же, как в случае с распространением рукописи какого-нибудь средневекового автора тогда и сейчас. Нынешняя ситуация, то есть набор библиотек, в которых этот труд может находиться, не похожа на средневековую, но и не является по отношению к ней чем-то чуждым, бессмысленным или противоположным. Иными словами, она вполне может служить вспомогательным инструментом для воссоздания средневековой модели.

Один вопрос вызывает особые споры. Это вопрос существования взаимосвязи между морфологией поселения и типом земледелия, с одной стороны, и этническим происхождением жителей, с другой. Немецкие историки традиционно брали за аксиому существование чисто немецких и чисто славянских по типу деревень, в то время как исторические географы Британских островов часто исходят из существования несхожих кельтских и англо-саксонских поселений. В исследованиях последнего времени такой схематизм стараются избегать. «Размер и тип поселений, — пишут авторы одного из недавних исследований по сельской истории средневековой Англии, — определялись скорее топографией, нежели национальной принадлежностью их обитателей»{555}. Уже в 1915 году российский историк Егоров, явно руководствовавшийся своими мотивами (ибо перед ним стояла задача свести к минимуму масштабы Остзидлунга), писал, что «конфигурация местности, почвенные условия, внезапное изменение русла реки, даже проведение искусственных путей сообщения влияют на полевые и поселковые формы не менее, нежели национальные и расовые особенности». Далее он показывал, что в германизированной Дании поселения славянского типа в виде образующей подкову группы домов — так называемый Рундлинг (Rundling) — встречаются достаточно часто, тогда как в славянской Померании или Мекленбурге они, напротив, довольно редки{556}.

Разумеется, это тот случай, когда первоначальный «этнический» подход к объяснению типов поселений и пашни нарочито вписывается в общую концепцию национальной самобытности. Кельтские или славянские поселения, судя по всему, имели небольшие размеры, неправильную форму и были застроены бессистемно, тогда как английские и немецкие были крупные, с правильной планировкой и границами. Понятия порядка и силы оказываются тесно связаны с более нейтральными — формы и размера. В XIX — начале XX века эти понятия оказались символами политического национализма. Очевидная неспособность средневековых кельтов или славян строить большие деревни и разбивать прямоугольные в плане поля легли в основу представления о том, что они также были неспособны и на создание собственного передового государственного строя и нуждались в опеке и наставничестве со стороны более организованных соседей-германцев.

При рассмотрении вопроса о поселениях и национальной принадлежности полезно провести разграничение между Британскими островами и Европой к востоку от Эльбы. В первом случае предполагаемая взаимосвязь типа планировки с этнической принадлежностью поселенцев совпадает с таким выраженным отличием востока от запада, как количество годовых осадков, температуры, рельеф и тип почв, причем совпадение это простирается столь далеко, что поиски иных обоснований для базовых различий двух зон становятся излишними. В Восточной Европе, напротив, различия между предположительно немецкими и славянскими поселениями в меньшей степени совпадают с климатическими и природными. Правильные и прямоугольные в плане вальдхуфендорферы (Waldhufendorfer) перемежаются другими, менее правильными формами типа сакдорф (Sackdorf), или деревнями куль-де-сак (cul-de-sac), или рундлинг (Rundling){557}. Таким образом, здесь мы не имеем столь же убедительного объяснения морфологических различий с точки зрения природных условий. Больше того, то обстоятельство, что определенный вид застройки и планировки полей ассоциируется с немецким поселением, само по себе не означает, что в основе этих различий должна была лежать разная национальная принадлежность, поскольку немецкая колонизация земель полабских славян в XII–XIII веках по сути дела была не чисто немецкой, а протекала в порядке планомерного переселения. Логическая связь между геометрически правильной планировкой поселений и разбивкой новых полей с процессом планомерной колонизации представляется достаточно обоснованной. Тот факт, что многие колонисты говорили по-немецки, требуется, конечно, учитывать, но их национальная принадлежность еще не объясняет характер морфологии ландшафта. Вышло так, что новый, планомерно создаваемый ландшафт стал немецким, но ключевым в этом утверждении является слово «планомерно».

Таким образом, для Европы восточнее Эльбы справедлив вывод о реальной взаимосвязи между немецким типом поселения и конкретным видом застройки и разбивки полей. Этот вывод неоднократно получал наглядное подтверждение. Особенно разительным представляется разграничение вальдхуфендорфера, то есть такого типа деревни, где хозяйственные постройки отстоят друг от друга на равном расстоянии и расположены вдоль улицы, а поля, в виде широкой полосы земли, тянутся позади них. Вальдхуфендорф впервые появился в лесистой местности западной Германии, а впоследствии стал характерен для Остзидлунга. Эта форма поселения идеально подходила для освоения новых земель, поскольку поселенцы могли постепенно вводить в сельскохозяйственный оборот все новые площади, с каждым новым сезоном расчищая новые акры пашни. Многие хозяйства вальдхуфендорфов действительно упираются в нерасчищенные участки леса, наиболее удаленные от главной улицы поселка. Крестьянский надел в таком поселении — манс — зачастую имел стандартные размеры, порядка 300 футов в ширину и более мили в длину, и ширина этих наделов, а соответственно и расстояние между домами, говорит о том, что деревни были сильно вытянуты в длину и, случалось, плавно смыкались с соседним поселением{558}.

Топонимика

Изучение географических названий представляет собой достаточно увлекательное занятие, для медиевиста сродни филателии, но помимо этого оно еще является источником определенных исторических сведений. Названия населенных пунктов дают представление о том, на каком языке говорили жившие там люди, поскольку почти все они содержат или включают элементы обыденной, то есть неономастической лексики. Таким образом, даже в отсутствие каких-либо других свидетельств из самих географических названий ясно, что, например, Камберленд на северо-западе Англии некогда населяли люди бриттского происхождения, ибо иначе трудно было бы найти объяснение таким здешним названиям, как Бленкарн (от британского blaen, т.е. «вершина», и corn, т.е. пирамида из камней) или Кумдивок (от cwm — «долина» и dyfoc — «черный»){559}. По этой причине споры об относительной значимости, скажем, франкских поселений в Галлии или поселений викингов на Британских островах и в Нормандии в значительной степени основывались именно на географических названиях.

С другой стороны, даже простая операция определения языка жителей по названию места чревата неожиданностями. Ясно, что географические названия подчас используются и носителями других языков, которые берут старое название и переносят на другое место. Например, «Лондон» — название кельтское, но Лондон в провинции Онтарио вовсе не был основан носителями кельтского языка. В других случаях престижность того или иного населенного пункта в культурно-символическом плане может привести к заимствованию его названия вне зависимости от языковой принадлежности населения. Так, в Афинах в штате Джорджия греков крайне мало. Однако помимо этого, довольно специфического случая адаптации носителями одного языка названий, происходящих из другого, существует более существенная проблема — датировка названий. Пусть топонимика Камберленда свидетельствует о том, что некогда здесь жили кельты, — по ней мы никак не узнаем, когда именно это было.