Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Пусть не страшатся: ни соблазн разбогатеть, ни даже красивая внешность жениха никогда не смогут отвлечь меня от предмета моей истинной любви. К тому же я давно осознала, что уже слишком пожила на свете и слишком обросла привычками, чтобы начинать новую жизнь в другом месте.

В конце концов, Пьета — мой дом. Здесь я — figlia privilegiata, а теперь еще и Maèstra di coro — обладаю столькими свободами, о которых не смогу даже мечтать ни в одном дворце, в качестве чьей угодно супруги. Какой мужчина потерпит невесту, которая живет и дышит музыкой с утра до ночи? Что там говорить — я-то себя знаю! Если бы я полюбила кого-нибудь, то не смогла бы жить двойной жизнью, а если бы позволила музыке умереть во мне, то и сама умерла бы. Я слишком хорошо себя изучила, чтобы обольщаться сомнениями.

Впрочем, нельзя сказать, что я полностью лишена семейных радостей. Каждое лето я не меньше чем на неделю выезжаю на виллу Фоскарини Росси на берегу Бренты. Там я предаюсь мирному времяпрепровождению среди своей порой чересчур шумливой родни и с удовольствием совершаю неторопливые прогулки среди всей этой зелени под всеми этими голубыми небесами.

Я только посмеиваюсь, глядя, как Марьетта в бессилии воздевает руки: ужасное поведение дочерей ввергает ее в полное отчаяние. «Они ничуть не хуже тебя, cara!» — говорю я ей. Они и вправду в нее, все до единой — не девчонки, а страх божий.

Впрочем, они так же красивы, как некогда Марьетта. Сама их мать порядком растолстела, сообразно своему положению, за что безумно злится на меня: мне-то удалось сохранить стройность фигуры. Я ей на это замечаю, дескать, должны же быть в девстве хоть какие-то преимущества.

Я ни словом не обмолвилась ей о возвращении в мою жизнь Франца Хорнека. Я никому о нем не говорила — и не скажу. Это единственная тайна, которую я унесу с собой в могилу.

Для редких вылазок во внешний мир Сильвио изготовил мне маску — настоящее произведение искусства, прекрасное, как и все, что выходит из его рук. Она выполнена в форме бабочки из серебряной ажурной сетки и шелка. Сильвио сделал таких две, чтобы мы с ним всегда могли узнать друг друга, если выйдем порознь или вдруг потеряемся в толпе.

Марьетта обожает придумывать костюмы для маскарада и приносит их показать мне, хотя мы уже многие годы не выходим вместе in màschera. Каждую неделю она исправно навещает меня в parlatòrio — за исключением дней, когда доктор велит ей оставаться в постели.

Я не могу предугадать, когда Франц появится в очередной раз — знаю только, что это произойдет в один из месяцев карнавала. Он всегда нанимает одного и того же гондольера; правда, в прошлом году за мной приплыл уже сын того самого гондольера.

Мы с Францем Хорнеком — сильно поблекшие бабочки, но в глазах друг друга мы по-прежнему красивы. У него теперь уже взрослые сыновья, и сам он в той своей жизни — богобоязненный и добропорядочный отец семейства.

Мы бродим но людным местам и дивимся всяким чудесам: фейерверкам, бою быков, человеческим пирамидам, а еще удальцам, которые съезжают по веревке в светящейся гондоле с вершины Campanile вниз, на Piazzetta.96

А потом мы едем на те островки, что просуществуют всего одну ночь, и волны лагуны смоют следы наших ног, а сами эти клочки суши к рассвету скроются под водой. Там мы вдыхаем чудесный аромат цветов, что распускают во тьме лепестки, словно бабочки — крылья, и бродим по лугам, где цветы-мотыльки овевают нас благоуханными крыльями.

Эти островки столь недолговечны, что на них никто и ничто не успевает состариться, а наши наезды сюда столь непродолжительны, столь нечасты, что нам невозможно устать друг от друга. Каждый поцелуй здесь — словно первый, и никогда не хватает времени, чтобы полностью утолить жажду. К счастью для меня, Франц сведущ в мирских делах. Он достаточно опытен и благоразумен, чтобы уберечь меня от ненужных неприятностей.

Я верю, что моя судьба под надежным присмотром: я всегда чувствовала, что Пресвятая Дева не сводит с меня любящих глаз, хотя впоследствии, не сомневаюсь, меня ждет кара Господня. Но моя нынешняя жизнь во всем ее изобилии сторицей окупает любое наказание, которое когда-то еще будет на меня наложено.

От меня только что ушел маэстро. У Вивальди сейчас донельзя усталый вид — куда хуже, нежели даже в те периоды, когда его донимают затрудненное дыхание и боли в груди. Сначала я подумала, что это возбуждение от недавнего успеха в Вероне его новой оперы — да, пожалуй, еще запрещение показываться в Ферраре на время карнавала, о чем я узнала из сплетен. Кажется, некоторым кардиналам не совсем по душе бурная деятельность Рыжего Аббата как автора и постановщика многих опер.

Причиной всему, разумеется, Анна Джиро. Церковь не слишком добра к священникам, о которых ходят слухи, что они странствуют со своими любовницами и никогда не служат мессы. Маэстро, впрочем, всегда оправдывался тем, что у него на это не хватает дыхания. Хотя мне думается, что у него не хватает на богослужения времени, ведь столько всякого он пытается успеть.

Мне показалось, что Вивальди немного лихорадит, как бывает от недосыпания. Я предложила ему стакан вина, и мы выпили вместе. Я видела, что ему хотелось чем-то поделиться со мной, но чем именно, мне было невдомек, хотя я могла бы и догадаться, если бы как следует поразмыслила. Как-никак, наши жизни весьма тесно переплелись.

Маэстро вышагивал от моего стола к окну и обратно, пытался заговорить, но потом сбивался на ничего не значащие замечания о повседневных делах, которые, совершенно очевидно, не имели ничего общего с тем, что он хотел сказать на самом деле.

Я же тем временем просматривала предложенные им ноты.

— Разве ты носишь очки, Аннина?

— Да, для чтения. Но только когда мало света.

Он сел рядом, и я налила ему еще стаканчик. В окно было видно, как солнце садится за канал.

— Ты для меня всегда останешься девчушкой, которой едва ли нужны очки для чтения.

— Значит, вы живете во сне, мой дорогой маэстро.

— Думаю, ты права.

От меня не укрылось, что он выпил весь стакан залпом, а потом утер губы тыльной стороной ладони.

— Мне нужен твой совет.

— Конечно, маэстро. Вы, как всегда, можете мне доверять.

— Да-да, именно. Я знаю, что могу доверить тебе свою тайну, и ни один человек, кроме тебя, не подскажет мне лучшего решения. Это крайне деликатный вопрос.

Я встала и резко распахнула дверь, чтобы удостовериться, что никто не болтается в коридоре, подслушивая наш разговор.

— Мы здесь одни, синьор, и я всецело к вашим услугам.

— Дело касается синьорины Джиро.

Разумеется, я ничуть не удивилась, хотя в глубине души чувствовала нарастающую неловкость. Несмотря на то что я глубоко ценила предпочтение, которое всегда выказывал мне маэстро, я была не в восторге от его намерения сделать меня наперсницей в столь щекотливом вопросе.

— Я непростительно согрешил, Анна Мария.

— Тсс, синьор! Думаю, вам лучше бы побеседовать с вашим исповедником, а не со мной.

Он лишь покачал головой и, к моему неописуемому ужасу, разрыдался.

— Кто же поймет меня, если не ты?

Неужели он узнал мою тайну? Я была так ошеломлена, что даже не нашлась с ответом.

— Да, я грешник, но мой грех — не тот, за который все поносят меня!

— Вы меня ставите в тупик, маэстро…

Он явно сердился.

— Ведь и до тебя уже дошли слухи!

Я кивнула.

— Но ты же видела мою Анну…

Чего он добивается от меня? Меня передернуло от слов «моя Анна».

— Ты ведь не веришь им, правда? Анна Мария, прошу тебя, скажи, что ты никогда не допускала такой мысли! Ведь это же мерзость!

— Простите, синьор, не хочу быть циничной, но меня теперь трудно удивить тем, что священники нарушают обет целомудрия.

— Да, я нарушил, но всего единожды, и то более двух десятков лет назад. Могу я попросить еще вина?

— Пожалуй, мне и самой не помешает налить чуток. Я теперь не знаю, что и думать.

Вивальди взял полный стакан и снова осушил его одним махом.

— А я не знаю, как мне сказать еще яснее. Ну хорошо: Анна Джиро — моя дочь.

Ох уж эти попы! Вот уж не думал Господь, что его священники будут такими лицемерами!

— Я узнал о ее существовании всего около десяти лет назад. С тех пор я пытаюсь как-то возместить… но пересуды нас не оставляют. Сколько же в них злонамеренности!

Я немедленно вспомнила своего отца и его плодородные похождения.

— А она знает?

Вивальди покачал головой:

— Как я могу ей признаться? Что почувствует она, когда узнает, что я — не только ее учитель и покровитель, но еще и отец! Я, рукоположенный священник!

— Я, признаться, думала о вас неверно.

— Как и все остальные.

Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Потом Вивальди отвел глаза и сбивчиво продолжил:

— Неужели меня запомнят только как развратника — меня, который все эти годы жил совершенным аскетом среди целого скопища дев? Ты же знаешь, Анна Мария, что я за человек: я жил ради музыки, я честно служил Господу и Республике. Если судить по справедливости, неужели музыкальные заслуги всей моей жизни не перевесят единственную неблагоразумную ночь в Мантуе?