Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Марьетта недавно разрешилась пятым ребенком — и снова дочерью, к вящему разочарованию всей ее новой родни и к собственной великой досаде, хотя я доподлинно знала, что она обожает своих девочек до самозабвения. На сцене она не пела со времен «Агриппины» и, думаю, давно поняла, что ее выступления остались в прошлом.

Меж тем поэт подошел к нам с полностью исписанным обрывком бумаги. Маэстро надел очки: с некоторых пор он пользовался ими для чтения. Наполовину бормоча, наполовину напевая слова, он поглядел на Гольдони поверх стекол и воскликнул:

— Дорогой синьор! Мой славный дружище! — Он заключил поэта в объятия. — Но это же чудесно! Это прелестно! — И он потряс листком у меня под носом: — Ты ведь видела — как я видел! И он написал это всего за каких-то четверть часа — великолепная поэзия!

Затем Вивальди вспомнил про Анну и обернулся к ней:

— Это идеально!

Она, задрав нос, смотрела вдаль. Вероятно, славословия маэстро в адрес чужого таланта ей пришлись не совсем по вкусу.

— Для тебя это будет идеально! — прошептал маэстро, словно умоляя ее.

Тогда я не придала никакого значения его тону и словам.

Гондола Сильвио ждала меня, как было у нас заведено. Я спустилась по лестнице, ведущей к воротам. Нижние этажи приюта были объяты тишиной. Привратница делала вид, что тоже спит. Гондольер поприветствовал меня запросто, как старую знакомую. Я покинула ospedale легко и незаметно, словно птица, случайно залетевшая на чердак, а теперь упорхнувшая на волю.

Даже при свете звезд было заметно, какая страдальческая у Сильвио улыбка. Он подал мне руку и помог сесть в гондолу.

— Саrо mio! Я скорблю о Ревекке вместе с тобой.

Она одновременно была ему и тетушкой, и приемной матерью, и наставницей. Думаю, она единственная помогала ему чувствовать, что он не одинок на свете, и я привыкла завидовать ему в этом. Теперь мы вместе оплакивали ее уход.

Сильвио поцеловал меня:

— Она встретила хорошую смерть, если, конечно, такая бывает.

— У нее и жизнь была хорошая, — заметила я.

— Настолько, насколько возможно здесь. И если я не ошибаюсь, гораздо лучше, чем была бы где-то в другом месте. Ну а теперь для нее постарался Хеврат Гемилут Хассадм. — В ответ на мой вопросительный взгляд Сильвио пояснил: — Это еврейское погребальное общество. Каждый в гетто платит в него взносы. Тем не менее я уверил Ревекку в ее последние часы, что у нее будет такая роскошная процессия, какую только можно купить за деньги. Объединив усилия, мы зажгли для нее более двухсот факелов, но при этом нам удалось миновать все мосты и переходы, где veneziani стали бы осыпать бранью и мусором еврейские похороны.

В его глазах я увидела слезы — наверное, впервые в жизни.

— Теперь я буду твоей ziétta, саrо! — утешила я его, пытаясь воспроизвести ту же ужимку, с которой он некогда произносил эти слова.

У меня нет такого дара к подражанию, как у Сильвио, но, думаю, именно моя неумелость и рассмешила его, потому что к тому времени, как мы удобно устроились в гондоле на подушках и прикрыли ноги ковриками, он уже снова был весел. Едва мы уселись, Сильвио полез в нагрудный карман и протянул мне крохотный бархатный мешочек.

— Аннина, — с обычным своим лукавым видом пояснил Сильвио, — это тебе от Ревекки. Много лет назад твоя мать отдала ей мешочек на хранение.

А я-то считала, что уже получила от матушки все мыслимые подарки! Я полезла в мешочек с любопытством, но без особого нетерпения. Какое еще послание она могла передавать мне с того света? И до чего же странно, что Ревекка столько времени ждала, чтобы вручить мне его!

Конечно, я могла бы и догадаться: в мешочке оказался ключ. Он был точь-в-точь такой, как в тот памятный вечер в гетто описывала мне Ревекка. Я подняла его, чтобы рассмотреть на темном бархатном фоне ночного неба. Три сапфира сияли, словно звезды в поясе Ориона.

Я вспомнила, что Сильвио обещал мне вместе открыть медальон, если найдется ключ.

— Но ведь медальона больше нет, правда?

— Я не однажды собирался продать его, — засмеялся он, — как только денежки у нас иссякали, но Ревекка каждый раз что-нибудь придумывала. Впрочем, с некоторых пор мои дела очень круто пошли в гору, ты же знаешь.

— Еще бы! Поговаривают даже, что ты в сотне первейших венецианских богачей.

Он не стал ни соглашаться, ни спорить, и я предпочла сменить тему:

— Куда мы едем?

— На Лидо.

Я там ни разу не бывала — да и с чего бы? Лидо — это заколдованный остров, где находят последнее упокоение все евреи la Serenissima. Понятно, что и Ревекку схоронили там же, и ее свежая могила наверняка расположена рядом с последним пристанищем ее сестры, по которой она так горевала.

Я спрятала мешочек за корсаж и откинулась на бархатные подушки рядом с моим другом. Путь на Лидо неблизкий, но поездка с Сильвио всегда бывает обставлена с большой роскошью. Мы ели французский паштет и запивали его шампанским, пока переправлялись через Большой канал и огибали таможню на мысе Дорсодуро. Когда же гондола вышла на морской простор и ветер стал прохладнее, Сильвио достал горностаевые накидки и горячий ромовый грог. Он прилег рядом со мной на подушки, опустившись ниже борта, прикрывающего от ветра, и мы оба замолкли, задумчиво глядя на звезды.

Иногда мне верится, что от небес откололся кусок, упал и разбился вдребезги — так возникли острова la Serenissima. Говорят, их больше, чем можно сосчитать: эти острова столь же многочисленны, что и звезды на небе, и нанести их на карту нет никакой возможности. Бывает, целые острова — крохотные, но вполне реальные — поднимаются из вод лагуны и снова исчезают в течение суток.

Поэты воспевают некий чудо-цветок, который вырастает на этих недолговечных островах. Он успевает расцвести и завянуть всего за одну ночь; листья у него — цвета морской пены, а лепестки цвета вина. За его ароматом охотятся знахарки, ворожеи и черные маги: они считают, что он способен поднять из мертвых или внушить человеку такую любовь, которая неотступно будет преследовать его целую вечность.

Все, кто живет здесь или наезжает, ловят время от времени его тончайшее благоухание, доносимое ветерком то с одной, то с другой стороны. Это запах самой юности и любви, музыки и томления с примесью увядания. Долгие годы я жила, не зная его, и вот я обрела этот аромат вновь — или же он сам отыскал меня. Я вбираю этот запах всей грудью и с наслаждением погружаюсь в воспоминания, пробужденные им. Мне бы хотелось ощущать его и в тот момент, когда я буду переходить из этого мира в другой.

За время пути я видела три падающие звезды и успела загадать желание — каждый раз одно и то же.

Перед нами возникли очертания Лидо: невзрачная береговая полоса голого песка с хилыми деревцами, столь протяженная, что даже не верилось, будто это остров. Сильвио насыпал гондольеру горсть монет и сказал ему, что мы пробудем здесь некоторое время.

Мы долго пробирались между песчаными дюнами, затем шагали по лесной тропе и наконец вошли в ворота. Надгробные памятники, вытесанные из истрийского камня,92 казались неправдоподобно белыми в свете луны. Все они покосились, каждый в свою сторону, словно покойники и ныне тянулись побеседовать с теми, кого любили при жизни, и отшатывались от тех, к кому чувствовали неприязнь. Некоторые камни опирались друг о друга, в смерти слитые в одно целое.

Над более древними могилами уже высились деревья, надгробия на них были увиты виноградом и полускрыты зарослями ежевики. Минуя их, я ощущала рядом присутствие призраков прошлого.

Время до крайности забывчиво. Каждый из нас изо всех сил старается, чтобы его помнили, но забвение постигнет едва ли не всех.

Если бы в ту ночь на Лидо меня спросили, кто из встреченных за всю мою жизнь людей запомнится людям надолго, мне с превеликим трудом удалось бы набрать больше полудюжины имен. Вивальди, несомненно. Мой дядюшка Марко Фоскарини, который станет дожем, если его дни продлятся достаточно долго. Гаспарини, Гендель, Скарлатти, а также единственная женщина в этом списке — Розальба. Всякие римские папы да коронованные особы — время всегда находит место для них в своей гостевой книге.

А что же мы — все остальные? Мне доподлинно известно, что любая каменная плита поставлена на кладбище как символ чьей-то прожитой жизни. В каждой из этих могил покоятся и тихо догнивают бренные останки таких же людей, как я, которые некогда тосковали, лили слезы, смеялись и любили. Никто из них не поверил бы, что все, чего они так стремились достичь или избежать — бесконечно дорогой человек, сокровенная мечта, тайна всей жизни, единственный источник ревностного служения, — все это будет забыто, как вчерашний дождик.

Надписи на памятниках неизбежно стираются по мере того, как дожди, ветер и столетия подтачивают камень. Тихо скользнуть в небытие, прожив жизнь как можно более наполненную, найдя наилучшее применение талантам, которые были тебе отмерены, — на что еще можно надеяться скромному музыканту?