Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени - Николас Хеншелл

Использование таких прерогатив говорит о рождении феномена, который Раев называет «регулярным полицейским государством» .2 В контексте

1 Hinton R. W. K. 1957. The Decline of Parliamentary Government under Elizabeth I

and the Early Stuarts // Cambridge Historical Journal, xiii, 2. P. 126.

2 Raeff M. 1983. Well‑orederd Police State. Yale University.

эпохи раннего Нового времени этот термин, который может ввести нас в заблуждение, означал лишь «хорошо организованное социальное устройство». В XVII веке представление о нем воплощалось в комплексе идей каме–рализма, которые подчеркивали единство правительства и народа, а также потребность в профессионально образованных чиновниках для регулирования жизни подданных в интересах сообщества. В Германии политическая теория камерализма предписывала административной элите получать высшее образование. Здоровье, гигиена, мораль и образование были объектами пристального внимания. Во Франции и Германии городские советы следили за чистотой улиц, вывозом мусора, передвижением транспорта, использованием безопасных строительных материалов, размещали на постой армию. После реформационных потрясений церковь перестала помогать бедным, дав государству еще одну возможность регулировать положение социальных низов. Насколько успешно осуществлялось это регулирование, неясно. Как правило, планы, выдвигавшиеся правительствами раннего Нового времени, впечатляют больше, чем достигнутые ими результаты. Но одно существование таких планов уже опровергает устоявшееся представление о том, что в ту эпоху правительства были озабочены прежде всего собственным усилением, а не повышением уровня жизни и культуры своих подданных. Подобное представление — пародия на государей эпохи Просвещения, правивших после 1750 года, и клевета на их предшественников.

ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ПРЕРОГАТИВА

Еще одной важной королевской прерогативой был контроль над внешней политикой, точнее — право объявлять войну. Поскольку в этой области сотрудничества корона менее всего нуждалась в одобрении знати, дипломатия и заключение договоров, ведение войны и контроль за вооруженными силами были сферой, в которой королевские прерогативы не подвергались сомнению. Следовательно, определяющим фактором здесь являлись личные взгляды монарха или того, кто оказывал на него влияние: политика была зеркалом придворной жизни и фракционной борьбы. Поэтому она была изменчивой и непредсказуемой.

И все же доминирующая роль личности и пристрастий монарха во внешней политике оспаривается. Академическое изучение истории дипломатии началось в конце XIX века и несло на себе отпечаток этой эпохи. Результаты был столь же ошибочны, сколь и остальные представления об «абсолютизме», характерные для этого столетия. То, что серьезные внешнеполитические вопросы зависели от прихоти короля и придворных интриг, так огорчало историков XIX века, что они чувствовали себя обязанными изу–чить данный вопрос лучше. Но чем больше они искали, тем меньше находили. Они пытались показать, что в тот период международные отношения строились с учетом интересов нации. Свою ошибку они усугубляли тем, что отводили ведущую роль официальным дипломатическим источникам, в которых решения принимали рационализированную форму. Традиционная историография разделяла международные отношения и их движущие силы — произвольные желания монархов и их придворных. И все же случайный характер внешнеполитических событий был очевиден для современников. Отмечая, что малейшие трения при дворе могут привести к войне, один французский юрист в 1730–х годах писал: «Величайшие события, помпезно преподносимые историей, имеют совершенно пустячные причины». Десятью годами ранее французский посол в Вене размышлял о пугающем могуществе случая: «В эпоху, когда мы способны диктовать условия всей Европе, малейший поворот событий может сделать нас слабейшим госу–дарством».1

Большинство монархов управляло странами, лишенными этнического, языкового, религиозного или культурного единства. Общность интересов современников или общее прошлое часто отсутствовали. В таких на первый взгляд единых странах, как Франция, и в государствах разнородных, таких как империя Габсбургов, единственной надежной связующей силой была верность правящей династии. Националистические идеологии сплотить страну только перед лицом внешней угрозы. Монархи зависели от репутации своей династии: они старались приумножить ее славу и осуществить ее права. В наши дни историки международных отношений подчеркивают преимущественно династические акценты придворной культуры, представлявшей войну героическим деянием.2 В XVIII столетии государи продолжали появляться на полях сражений хотя бы просто для вида. После победы они объявляли о своих заслугах. Гендель в «Dettingen Те Deum» воспел доблесть Георга III. Образ короля–победителя был частью древней традиции прославления Его величества в его наиболее величественной роли — в роли воителя. Миролюбивый философ Вольтер сходным образом воспел подвиги Людовика XV при Фонтенуа в 1745 году. В его опере на музыку Рамо государь сравнивался с императором Траяном, допущенным в храм Славы, но о случайном присутствии на поле боя маршала Сакса не говорилось ни слова.

Династическая перспектива просматривается и на других направлениях внешней политики. Государи открыто говорили о войнах и мирных договорах как о личных соглашениях. Даже Фридрих II, государь, мысливший

Black J. 1990. The Rise of European Powers. Arnold. P. 149-154.

BlackJ. 1987. The Origins of War in Early Modern Europe. John Donald. P. 7-8.

династически в меньшей степени, в пространных беседах о том, что он — «слуга государства», говорил о Марии–Терезии как о своем враге и о своем решении вступить в войну. Большинство войн велось за право наследовать престол, и так как представители правящих династий заключали между собой браки, права и встречные права умножались. Таким образом, многие международные конфликты были семейными ссорами.

Не так давно исследователи предприняли дальнейшие попытки рассмотреть внешнюю политику раннего Нового времени в ином ракурсе. Было выдвинуто предложение «деперсонализировать» экспансию России на Черное море в царствование Екатерины II и считать ее перманентной динамикой русской истории, а не личной инициативой императрицы. Возможно, черноморская экспансия и была частью общей военной стратегии России, однако едва ли Екатерина руководствовалась подобными соображениями. Положение немки, узурпировавшей престол Романовых, было весьма непрочным, и она не стала бы развязывать войну по одним лишь стратегическим мотивам. Ее целью было выжить, и зрелищные победы увеличивали ее шансы. Кроме того, историки пытаются доказать возникновение идеи современного деперсонифицированного государства — и, как следствие, формирование надперсональных внешнеполитических приоритетов.1 Средневековые короли отождествляли государство со своей династией. Шеннан полагает, что в XVIII столетии все большее число государей и их пропагандистов использовали представление о государстве, отождествляемом общими интересами правителя и подданных. Это подтверждается как неуважительным отношением таких монархов, как Петр I и Фридрих II, к своим родственникам, так и их готовностью принести себя или свой клан в жертву высшим целям.

Рассуждения мыслителей, на которых строит свое доказательство Шен–нан, кажутся менее убедительными. Многие из них, например Гоббс, были выдающимися философами, но их теории не отражали представлений, господствовавших в умах современников. Поэтому сегодня их сочинения не входят в число первостепенных источников при изучении политических воззрений своего времени. И каковы бы ни были достоинства тезиса Шен–нана, он неприменим к внешней политике, где любое представление о государственном интересе как о предмете, отличном от интересов монарха, все еще были слишком расплывчаты. И участившиеся обращения к raison d'état вовсе не свидетельствуют о реальном существовании в этот момент какой‑либо государственной необходимости. В устах Фридриха II и Екатерины П*такие высказывания просто оправдывают их династические амби-

1 Hufton O. 1980. Privilege and Protest. Fontana. P. 233-235; Shennan J. H. 1974. The Origins of the Modern European State 1450-1725. Hutchinson. P. 9.

ции. Эгоистические цели казались более возвышенными, если преподносились как стремление к высшему благу государства. Раздел Польши представлял собой типичное укрепление династий, аккуратно замаскированное новой идеологией баланса сил. Если учитывать это обстоятельство, то слишком наигранной п о к а ж е т с я готовность Людовика XIV расстаться со своими династическими притязаниями при заключении договоров о разделе испанского наследства в 1699-1700 годах. Он как рассудительный человек всегда понимал, до каких пределов могли распространяться его притязания, а в 1699 году Франция была ослаблена. Таким образом, вопреки утверждению, что в XVIII столетии внешняя политика стала менее династически ориентированной, большинство новаций на самом деле были лишь новыми названиями, за которыми скрывались старые обычаи.