Месть фортуны. Дочь пахана - Эльмира Нетесова

Милиция уже проверяла документы фартовых, хотела взглянуть на багаж. Задрыга, поняв это, разогналась от своего купе. И, словно поскользнувшись, наступила на ноги проверяющих. Те взвыли от боли, едва сдержав площадную брань. Они так и не поняли, что произошло, почему их полуботинки оказались проколотыми насквозь. Сразу не додумались проверить обувь Задрыги, какая надевала эти туфли в особых случаях, когда хотела кого-то наказать особо жестоко и быстро. Вместо каблуков в них были гвозди. И только Капка умела ходить в них на носках, не касаясь «каблуками» пола. Эти туфли не раз испытали ноги Боцмана и Таранки. Сколько раз фартовые искали их, чтобы сжечь, закопать, выбросить. Но Задрыга умела их прятать, как свое самое любимое оружие пытки.

— Мать твою! Что это? — недоумевали милиционеры. У них сразу пропала охота к проверке пассажиров. Хромая й бранясь, они кое-как вышли из вагона. Двое других, увидев, что случилось, бегло оглядев пассажиров, поспешили из вагона. Не станешь же проверять девчонку, если надо было найти воров. Попробуй ее вывести из поезда, старухи, с какими она ехала, хай поднимут. Все пассажиры поддержат их и сорвут проверку, на какую сразу не стало сил.

Вскоре закончилась проверка остальных вагонов, и поезд медленно отошел от перрона.

Задрыга видела, как тяжело влезли в милицейскую машину двое проверяющих. А фартовые с облегчением вздохнули. Именно в этом купе везли они самый дорогой груз. Ради него рисковали всем. Найди его милиция, не спасли бы ксивы; И Шакал, глянув на Задрыгу, взглядом похвалил ее.

Капка гордилась, когда пахан, рассказывая о своем разговоре с маэстро законникам, не выгнал ее. Дал послушать. И Задрыга узнала, что теперь владения малины увеличились впятеро. Что Черная сова станет самой богатой малиной. И в случае шухера, может линять в Одессу, где маэстро обещал полную безопасность, кайфовую хазу, поддержку во всем.

Маэстро не обиделся на Шакала за то, что тот не был в деле, не доставал его из тюрьмы. Понимал на пробитых катушках в дело не ходят. Но выговорил Шакалу за то, что тот отпустил Седого, оставив суку дышать.

— Не замокрил тебя? Дал слинять? Но и тебе помешал размазать лягавого! Значит, ваши жизни поставил вровень и ты с тем согласился, сравнил себя с ментом! Не ожидал! — сказал маэстро зловеще. И добавил:

— Нет веры суке! Ты его отпустил дышать, я твое слово отменяю! И не дергайся! Седого уберут другие малины. Кто не в обязанниках у падлы. И, секи! Не цени свой кентель выше колганов фартовых, попухших из-за козла! Ведь и меня он высветил лягавым! Скурвился как последний пидер!

Шакал молчал. А маэстро добавил тихо:

— Если б. не твоя малина, доставшая меня из тюряги, узнай я о Седом, с тебя колган полетел бы на разборке. Доперло? Ну, то-то…

Никому не рассказывал Шакал о своем разговоре с Седым в сарае, куда тот притащил пахана с простреленной ногой.

— Для тебя он — лягавый! А для меня — кореш. Воевали мы вместе с ним. В одном танке — от Сталинграда до Берлина доперли. Война — не фарт. Он меня от ожмуренья четыре года берег. Свой кентель подставлял, чтобы я дышал. Такое — не посеешь до могилы! Тебе это не понять никогда. Он командиром танка был. А мы его, как брата, любили. Как друга. Потому, не дал загробить. И любого за него замокрю. Никого у меня на свете нет кроме памяти, а в ней — лишь Семен живет…

Шакал понял Седого. Но маэстро считал иначе:

— Недобитый сука злей мента. Он засветит любого. И тебя— простившего — в первую голову… Пока Седой дышит, старайся подальше от него, коль замокрить не смог. Недолог курвин век. Накроют его кенты. Я уже велел кому надо, убрать паскуду. Думаю, когда возникну в Одессе, кенты уже замокрят лярву. А ты, секи, шакалы не должны прощать, Не та у них кровь…

Пахан малины не раз в этом разговоре пожалел, что простил Седого. Но данное слово решил не нарушать и скорее забыть о том, с кем было связано немало неприятностей.

Малина хотела, приехав в Москву, не задерживаться, тут же махнуть в Ленинград. Шакал в Ростове слышал от паханов, что те со своими кентами сшибли неплохие навары на музеях и выставках, на антикварах и дантистах.

— Теперь это наше! Маэстро отдал! Навары дернем с городских малин. Бухнем! Задышим на большой! Положняк снимем со всех падлюк. Там он — кучерявый! Паханы вякали, кенты те кайфово канают! — говорил Шакал, мечтая, как заживет в новых владениях, прижав к ногтю городскую лягашку, прокуроров, каким налогом обложит шпану.

— Малину нашу самой лафовой из всех сделаю. Удачливых законников сфалую к нам! За честь сочтут фартовать с Черной совой! — мечтал Шакал вслух.

Кенты не переча слушали пахана. Мечтать любили все. Если б не это, не дожили бы до нынешнего дня. Вот только не всегда мечты сбывались. Не все кенты додышали…

Спит малина… Завтра воры думают быть в Москве. Во сне они живут в зонах и тюрьмах. Только в неволе видят во снах волю. А на свободе — не верят в нее…

Спит пахан… Даже теперь ему нет покоя. Лоб прорезали глубокие морщины. Губы сжаты в твердую линию. Руки сцеплены в кулаки. Этот и во сне остается Шакалом.

Боцман вздрагивает и теперь. Хватается за бок, потом, растопырил пальцы, будто поймать решил и вдруг кричит визгливо:

— Задрыга! Курва облезлая! Колган скручу! Кончай пытать!

Таранка от этого крика под одеяло с головой влез, хоть и не проснулся. Боится Капки, авось, сегодня его пронесет и Задрыга застопорится на Боцмане.

Храпит Хлыщ. Он всегда спит мертвецки. Даже в ходках снов не видит. От того и нервы в порядке. Нет морщин на лице, хотя давно на пятый десяток перевалило. Ему бы хамовку, да выпивона побольше.

Другое дело — Глыба! Этот и во сне себя ощупывает — в каком он барахле? В фартовом или маскарадном? Каким голосом трехать проснувшись? Ведь всякое бывало! Засыпал в лифчике и чулках после удачного дела, а просыпался в лягашке. Так и не помнил, как там оказался? Лишку бухнул ночью. А менты утром, чуть не обоссались со смеху. Думали, шмару замели вместе с фартовыми и сунули Глыбу в камеру к бабам. Тот под утро на парашу захотел, бабы как увидели, что за подружка в камере объявилась, глазам не поверили. Приняли за «подсадку» лягавых. И всей кодлой на Глыбу насели. От трамбовали чище чем на разборке. Если б не опера, вякать бы Глыбе до конца жизни тонким голосом.

Спит Пижон. Недавно фартует в малине кент. Но даже Задрыга признала его и никогда не прикипала к нему со своими шутками. Не испытывала на нем новые средства пыток. Его в малине уважали все.

Спят и стремачи. Постанывая, повизгивая, лопоча несусветное. Они всю жизнь под страхом дышат. Да и то сказать, кто с ними считался? Менты и законники — все на них отрываются, везде они — козлы. Нет у них радостей. Не заживают бока от трамбовок. Не успевают. У них самый маленький положняк от фарта и судьбы…

Спит Задрыга, прижав к себе любимицу — белую кошку. Та мурлычет, свернувшись клубком. Она одна понимает, отчего такой злой стала ёе хозяйка. Не было у Капки игрушек, не брали на руки, не гладили, не говорили добрых слов. Зовут так обидно, что кошке не по нраву, шерсть дыбом встает. А хозяйка — терпит. Оттого и стала такой, как ее все зовут, чтоб не обидно было.

Задрыга во сне усмехается. Видно, новое наказанье приду

мала, новую пытку. А может, Мишка-Гильза привиделся ей? Девчонке хотелось бы с ним повстречаться, но пути фартовые, как звериные тропки в глухой тайге, редко пересекаются. А потому мало надежд на встречу у Задрыги. Да и доведется ли до нее дожить?

Стремачит сон малины Заноза. Самому уже невмоготу, но кемарить на атасе — нельзя. Кенты за такое оттыздят не щадя. Заноза, чтоб не уснуть, пьет крепкий чай. Так Шакал подсказал, посмеявшись, что не только спать, но и срать разучится. От такой заварки все потроха колом встанут.

— Пусть хоть они стоят, сам и сидя переканаю. Все ж на воле, не за запреткой.

— Эй, кент, чего не дрыхнешь? — слышит тихий голос совсем рядом. И худосочный Жердь предложил сжалившись:

— Хиляй на мою полку. Придави хоть на пару часов. Я на стреме вместо тебя приморюсь.

Тихо в вагоне. Лишь колеса стучат несмолкаемо. Да гудки встречных поездов взрывают покой ночи.

Утром, едва рассвет заглянул в окна, проводница пошла по купе будить пассажиров, скоро Москва…

Шакал первым увидел милицию на перроне, И предупредил кентов не высовываться. Подождать, пока все пассажиры выйдут. Тогда можно в хвост пристроиться.

— Зачем? — удивился Глыба. И в момент нацепив бабье барахло, взял Пижона под руку.

— Кончай маскарад! — оборвал Шакал, заметив, что милиция внимательно всматривается в лица пассажиров. Он сунул проводнице стольник, попросив открыть задние двери. Вскоре малина затерялась в привокзальной сутолоке. А милиция, проверив все вагоны, удивилась ложной информации из Ростова.

— Нас лягавые стремачили. Не иначе. Но кто пронюхал, что мы в Москву слиняли? Седой о том — ни сном, ни духом не знал. Ни одна малина не могла допереть. Сами никому не вякали.