Щит земли русской - Владимир Буртовой

— Знамо дело, догадаются печенеги, что побиты дозорные… Ну вот, теперь кровь уймется, тебе легче будет. Минет три-четыре дня, и о печенежской стреле вспоминать забудешь… Сиди, я сам Глеба вынесу, — решил Могута, смахнул ладонью пот со лба и возвратился к челну. Сам рыл неглубокую могилу для Глеба, благо земля под кустом была не такой уж твердой, а когда засыпали ратника и положили сверху три отыскавшихся поблизости камня, Могута решительно охватил стонущего нового товарища за пояс, повел к челну.

— Садись на скамью, я толкну челн… По времени пора бы находникам поблизости объявиться.

Столкнуть легкое суденышко было нетрудно, Могута уперся руками в борт и, едва не перевернув челн, счастливо взобрался на него, ухватил мокрыми руками оба весла и начал грести, огибая злосчастную отмель. «Кабы не это препятствие, глядишь, ратники ушли бы от печенегов, а теперь вон как дело перевернулось…»

Полуприкрыв веками глаза, ратник некоторое время молчал, словно собирался с мыслями, потом сказал, что прозывается он Первушей, по той причине, что среди многих детей у родителя он был первым. При крещении дали новое имя Иоанн, но это второе имя, будто платно с чужого плеча, никак не прилегало к душе.

— Боже, как мне жарко становится, будто под солнцем червень-месяца[59] сижу… — прошептал Первуша и левой рукой провел по лицу, на котором выступили капли пота. — Над нами месяц ревун[60] начался, а жарко…

Могута, не переставая грести изо всех сил, мельком глянул на ратника, спросил, лишь бы не молчать:

— Что же ты так-то бездумно сунулся к берегу, под печенежские стрелы? Эге-ге, позри, брат Первуша, а вон и наши недруги объявились! Во-она, от леса широко едут! Спас бог неба, да и Перун не выдал на погибель!

Первуша, а он сидел спиной к корме челна, с усилием повернул голову, боясь потревожить рану: по высокому берегу Днепра наметом скакали до сотни всадников. Вот они приметили челн, вынеслись на кручу, пытались стрелами догнать русичей.

— Лови сокола в небе, а рыбу в Днепре! — пошутил Могута, направляя челн по течению. — А я и не спросил, в какую сторону тебе плыть надобно? К Родне, должно?

Первуша кивнул головой, тихо пояснил, что они с Глебом плыли вдоль берега, укрывшись густым туманом, а потом туман так нежданно разметало ветром, что они не успели выйти на стремнину… А тут еще эта издали неприметная отмель!

— К вечеру пристанем на луговую сторону Днепра, заново перевяжем тебе рану, да об ужине подумаем, — пообещал Могута. И не стал повторять вопрос, куда и с какой целью плыл Первуша. Коль не сказывает, знать есть тому причина. Он греб, стараясь гнать челн по течению как можно быстрее, поглядывал на правый берег реки — печенеги шли за ними угоном, но то и дело вынуждены были оставлять речную, оврагами изрытую кручу, уклоняться в сторону, где стеной высились могучие деревья, над кронами которых кружились птицы, издали казавшиеся пчелиным роем, не более размером.

— Скоро утомятся, — негромко сказал Первуша, искоса посмотрел на желтый обрыв Днепра, сверху окаймленный зеленью трав и кустарника. — Счастливы мы с тобой, Могута, что не сыскалось у находников своих челнов.

«Да, прав ты, Первуша, — согласился мысленно Могута, равномерно поднимая и опуская весла на пологие днепровские волны. — Однако плыву я прочь и от моего потаенного жилища на поляне, и от печенежского стада, возле которого мыслил удачливо поохотиться… Но не бросать же человека в беде! Так думаю, что неспроста он пустился по Днепру в сторону Родни, не своей волей. Придет время — объявит об этом сам… Но волнует меня его рана, вон как лицом покраснел Первуша, и пот постоянно течет. Жар в теле у него, не иначе. Довезти бы до Родни, а там сыщется знаемый человек, вылечит ратника».

К вечеру приткнулись к небольшому песчаному островку, который от левого берега Днепра отделялся протокой. В нескольких местах она была перегорожена почерневшими в весеннее половодье занесенными сюда могучими деревьями — голые ветки и часть корневищ, словно скрюченные руки речной нежити, пугающе торчали из воды, а на дальнем дереве невесть из-за чего дрались две крикливые вороны.

— Огня не зажигай, — попросил Первуша, опасаясь вражеских доглядчиков, которые могли объявиться и на этой стороне Днепра. — Коль можно, освежи повязку… жжет внутри все тело, будто на костер меня положили. Не возьму в разум, отчего это… За ратную службу не первая это стрела в моем теле, а так больно еще никогда не было… А вон в той котомке, у твоих ног, Могута, брашна… Взяли мы ее с сыном, собираясь в дорогу к Родне…

— Добро, — тут же откликнулся Могута, не оставляя челн, который, прижатый течением, приткнулся боком к берегу островка. — Сиди, Первуша, я сам все сделаю.

Как у всякого русича, которому приходится иметь дело с оружием, у Могуты на поясе была небольшая киса с толченой высушенной травой кровавика — лучшего усмирителя кровотечения и воспаления от порезов и рваных ран. Внимательно осмотрев битое у Первуши плечо, он бережно обмыл кожу вокруг опасно покрасневшей раны, присыпал свежей толикой кровавика, отхватил ножом часть подола своей рубахи и туго перевязал.

— Дотянуть бы мне… — простонал Первуша, наблюдая за крупными сноровистыми руками Могуты.

— До Родни дотянем, до Царьграда — не обещаю, — невесело пошутил Могута, развязал котомку, вынул хлеб, холодную говядину, нарезал удобными долями, положил на скамью челна так, чтобы Первуша мог брать левой рукой. Кольчуга, снятая с ратника Могутой, и бармица лежали на дне челна, у ног Первуши.

— В Царьград мне без надобности, — горько улыбнулся ратник. — Мне за Родню, к торкскому князю Сурбару, — наконец-то решился объявить Первуша о цели своей поездки. Сказал, и неожиданно гримаса нестерпимой боли снова исказила приятные черты его лица.

«Должно, боится умереть», — подумал Могута, и в душе невольно похолодело — увидел, что щеки и лоб Первуши, до этого красные от внутреннего жара, теперь с каждой минутой становятся все более и более серыми, как будто кровь уходила из него не только через тугую повязку на плече, но и еще через невидимую им открытую рану… И тут страшная догадка ожгла сердце Могуты — яд! Не иначе, печенежская стрела заранее была омыта каким-то ядовитым раствором. Яд попал глубоко в кровь ратника и теперь разносится ею по всему телу, а когда достигнет головы в достаточном количестве…

— От князя Владимира? — домыслил Могута, и не удивился, видя, что Первуша так и не притронулся к брашне. Сам он, за день не сделав ни одного глотка, не удержался, набил рот мясом и хлебом, усиленно работал челюстью.