Ледяной смех - Павел Северный

— Знаю о такой директиве. Бред Каппеля: партизан опасается. Где они?

— Чуть впереди, ваше превосходительство. Надеюсь, об отрядах Щетинкина слышали? С ними даже генерал Розанов ничего не может сделать. Поэтому пребывание боевой части на колесах считаю абсурдом. Думаю, что многие части скоро с эшелонами расстанутся. Магистраль опасна для армии на колесах.

— Ваши соображения меня не интересуют. Вернее, мне на них просто наплевать, ибо у меня единственная цель — это сохранение порядка в движении на магистрали.

— Я уже видел ваши методы установления порядка на телеграфных столбах около вокзала.

— Вы смеете?

— Смею, ваше превосходительство. Ибо убежден, что теперь удавленниками наступления красных не остановить. Любая ваша расправа над местными большевиками тотчас вызовет контррасправу красного подполья, а на колесах тысячи женщин и детей.

— Полковник!..

— Не кричите. У меня тоже не слабый голос. Излюбленное вами «сахаровское слово и дело» ко мне не сможете применить. Мой авторитет противника большевиков крепок.

— Сегодня получите приказ.

— Не ставьте, генерал, себя в неловкое положение, ибо я ему не подчиняюсь. Мой ответ вам известен, поэтому разрешите быть свободным.

— Тогда дайте мне для бронепоезда две пушки.

— О чем просите, генерал? Мой полк боевая единица.

— Неужели придется брать пушки силой?

— Попробуйте. Не забывайте, что омская пора кончилась. Наступила пора, когда надо думать, чтобы выжить.

— Но у меня долг, который обязан выполнить. Долг перед всеми, кто на колесах.

— Прежде всего перед союзниками, чтобы они живыми доехали до Тихого океана. У меня тоже долг, но не перед союзниками, которых я не просил ввязываться. Мой долг важнее вашего, он перед солдатами, спасавшими Сибирь от большевиков по рецептам из Парижа, Лондона и Вашингтона. Разве их вина, что наши генералы не могли сговориться, кому из них сесть на белого коня для въезда в Москву? Надеюсь, согласитесь, что прав.

— Полковник, я прошу дать мне пушки, без них мой бронепоезд не имеет реальной боевой силы. Осмотрите его и поймете.

— Пушки не дам. Но прежде чем решите взять их у меня силой, помните, что артиллеристы Третьего Особого хорошие стрелки. Честь имею.

Несмелов вышел из салона. Сорвав с вешалки шинель и папаху, соскочил с подножки вагона, оделся и, сдерживая в себе душившую злость, зашагал, четко ставя ноги на утоптанную снежную тропу.

Глава шестнадцатая

Ранним утром второго декабря капитаны Муравьев и Стрельников добрались с беженским эшелоном до станции города Новониколаевска. Григорий Голубкин неожиданно отстал от них, решив утешать вдову убитого Лабинского.

Город засыпал снег. Шел он без ветра, густой завесой, ослабляя холод. Оставив Стрельникова с вещами на вокзале, Муравьев отправился на главный почтамт в надежде получить письмо от Настеньки Кокшаровой, как условился с ней при ее отъезде из Омска.

Городские улицы богатого сибирского города на величественной Оби переполнены воинскими частями. Почти возле каждых ворот дымят походные кухни, стоят заносимые снегом понурые лошади с подвязанными к мордам торбами с овсом, кое-где укрытые брезентами пушки и двуколки с зарядными ящиками. По дороге движутся вереницы подвод.

На почтамте у окошек толпятся люди для посылки телеграмм и получения писем до востребования. Здесь преобладание штатских и больше всего в толпе женщин всех возрастов.

Стоя в очереди у окошка писем до востребования, Муравьев наблюдал за выражением на лицах у всех, кто уже получил долгожданные письма. Его поражала торопливость, с которой прочитывались и вновь перечитывались письма. Различные строки в них мгновенно меняли выражения на лицах, убирая с них намеки на улыбки или заставляя оживать улыбки.

Особенно колоритны лица женщин: в их глазах или вспыхивают живые искры, или же от слез мгновенно тухнут, выявляя всю глубину переживаемых ими радостей и огорчений.

Муравьев очнулся от раздумий, услышав из окошка строгий вопрос:

— Фамилия, капитан?

— Муравьев.

— Полнее?

— Вадим Сергеевич.

Женщина безразлично перебрала письма в большой пачке. Не найдя в ней фамилии Муравьева, взяла в руки вторую пачку с менее помятыми конвертами и, вынув из нее письмо, подала Муравьеву.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Держа конверт в руках, Муравьев отошел к окну, распечатал.

«Вадим Сергеевич, — начал он читать сиреневый листок, исписанный мягким почерком. — Я благополучно и, представьте, даже без простуды добралась до Красноярска. У местных Кошечкиных меня приняли очень ласково. Но я вся в тревоге. Вчера была на вокзале и, узнав, что папин поезд в Красноярске, бросилась, не помня себя от радости, разыскивать его на путях, надеясь на встречу с папой. Но папы в поезде не оказалось. Меня успокоили, что, видимо, папа в Омске опоздал к отходу поезда и теперь едет с каким-то другим эшелоном.

Где вы теперь оба? Мне без вас страшно и одиноко. Вадим, берегите себя. Сдержите свое обещание встретиться со мной, чтобы не расставаться. Помните, мой дорогой, что люблю вас и памятью о вас согреваю свою жизнь, наполненную ожиданием скорой встречи с папой и вами. Хранит вас Христос.

Ваша Настенька».

Муравьев не мог оторвать глаз от подписи «ваша Настенька» и снова начал перечитывать письмо.

— Вадим! Господи, да ты ли это? — Он вздрогнул от громко и радостно произнесенного имени.

Муравьев не сразу узнал стоявшего перед ним поручика.

— Не узнаешь меня?

— Узнал! — облегченно вздохнул Муравьев. — Костя! Понимаешь, получил письмо…

Офицеры обнялись и расцеловались. Муравьев встретил Константина Можарова, с ним он вместе окончил военное училище.

— Где остановился?

— Нигде. Только сейчас объявился в сем граде.

— Тогда ко мне.

— Но я не один.

— Женат?

— Нет, с приятелем капитаном Стрельниковым.

— А хоть с десятью капитанами. У меня в родительском доме места хватит. Ко мне без всяких разговоров. Немедленно. Это же мой родной город. Здесь у меня отец и сестра. Все увидишь и узнаешь. Дух захватывает от радости, что встретил тебя, Вадимушка, дорогой мой. А капитан где?

— На вокзале. Удобно ли к тебе? По облику сам видишь какой, а кроме того обовшивели.

— Чепуху городишь. У меня машина. Заскочим на вокзал за твоим приятелем и ко мне домой.

— Ты в какой части?

— Адъютант коменданта города. Понятно? Пойдем, пойдем. Сегодня воскресенье, и у нас после обедни будем есть пироги. Так что встречу справим по всем правилам.

Уже четыре дня Муравьев и Стрельников с особым наслаждением привыкали к уюту гостеприимного дома поручика Константина Можарова, сына священника, настоятеля местного кафедрального собора отца Алексея. Они испытывали почти физически ощутимое удовольствие, не соприкасаясь с колчаковской Сибирью, оставленной ими за порогом поповского дома.

Офицеры наконец вымылись в бане, побрились, оделись в чистое белье и новое обмундирование. Это все предоставил им поручик Можаров, включительно до шинелей, правда, солдатских, но родного русского покроя, каким-то чудом уцелевших на интендантском складе с шестнадцатого года и, видимо, сшитых в местных пошивочных мастерских в канун революции.

Все дни, став нежданными гостями, офицеры не выходили из дома. Они ели, пили, спали, разговаривали, спорили обо всем, что их могло волновать в эти дни. Они были окружены трогательными заботами друга, его отца и особенно его сестры Марины Алексеевны, преподавательницы истории в местной женской гимназии. Обладательница красивого голоса, Марина Алексеевна виртуозно играла на гитаре.

Жизнь в доме Можаровых текла тем спокойным, по-русски размеренным ритмом давнего бытового уклада, в котором все складывалось из таких необходимых житейских мелочей, начиная от неугасимых огоньков в лампадках, скрипа половиц и скрипа ступенек лестницы во второй парадный этаж.

В доме жили свои, принадлежащие только ему, запахи ладана, розового масла и гари деревянного масла. Уютный можаровский дом начинался от половиков, деревянных кадушек с фикусами и олеандрами и не мог не напомнить Муравьеву и Стрельникову о родных домах, в которых также были вещи, похожие на окружавшие их сейчас. Все это было в их родных домах, и память услужливо напоминала о местах, которые они там занимали. В их родных домах были тоже свои запахи свежеиспеченного хлеба, запахи стеариновых свечей и французских духов. И от всего этого им пришлось уйти, когда их заставили поверить, что именно им, молодым офицерам русской армии, принадлежит честь защищать единство России от интернациональной идеи большевиков.

Теперь, когда Муравьев и Стрельников соприкоснулись со всей омерзительной действительностью и жестокостью гражданской войны, им хотелось как можно реже вспоминать о всех горестных днях и ночах, окунувших их в реальность житейской трясины из генеральских интриг и распрей, из политических махинаций своих и иностранных политиков, из жуликов всех мастей и сословий.