1993 - Сергей Шаргунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда раздражал ребенок, часто просыпавшийся и плаксивый. Она гнала раздражение нежностью. Ребенок радовал, но в голове теснились мысли о том, что надо выходить на другую работу с меньшей зарплатой, зато с длинными выходными, в поселке она завязнет. Иногда вдруг накатывала любовь к мужу, как в ночь его ухода, она ждала, скучала, тревожилась, умилялась его шагам, словам и, наконец, самому голосу. Тем более за ребенком он ухаживал самоотверженно. Лена успокаивалась: вот и стерпелся-слюбился; но как только появлялась уверенность, что он никуда от нее не денется, ей почему-то начинало хотеться чего-то еще, яркого, и она вспоминала: “Я ведь красивая женщина”.
При этом с Витей ей было хорошо, даже запах его бывал кстати. Обычно она с охотой делила с ним постель, в отличие от поры беременности, и всё же время от времени ей казалось, что любви-то еще настоящей она не знала.
Виктор зарывался в чертежи, развел железный хлам у себя в комнате, редко мыл и причесывал голову, не пользовался одеколоном, говорил обрывками, чудовищно зевал. Главное – он изменился: оставил повадки ухажера, перестал трепетать вокруг нее. После первой ночи их отношения треснули. Как ни замазывай, трещина проступала: он больше не обещал водить ее по балетам или кормить одним мороженым и постоянно намекал на какую-то ее вину перед ним, продолжавшую его волновать. Или не намекал – но уже в обыденных, бытовых, самых мирных его словах Лене слышались намеки. Отомстить бы ему за это!..
Она качала коляску вечером в саду, дожидаясь мужа со станции, и начинала мечтать. Воображение рисовало романтического призрака, вероятно, из рода вампиров: элегантного, выглаженного, с пробором блестящих волос и блестящим, как лак, многозначительным взглядом. Ее второй муж любит и знает театр, говорит точно и ласково. Он щедрый и снисходительный. Он занимается внешней торговлей или дипломат. “А как он будет относиться к ребенку? Да и кому я нужна с ребенком? Да кому я вообще нужна?” Двадцать четыре года – и сидеть прикованной к коляске, пока молодость проходит электричками мимо “Платформы 43 км”? А там и тридцаха. А дальше – всё. Как шутила Оля с работы, “неликвид”. Пылись на складе.
За город переехала… А кто здесь ее видит? Специально сюда перетащил…
На самом деле она не могла ясно представить, какой ей мужчина нужен.
В школе нравился отличник Виталий Астраханкин, хрупкий, с надменной мордашкой и пшеном волос, благородный, холодный, летучий; во дворе жила его противоположность – хулиган Тема Гриднев, заторможенный, разваренный скот, казалось, булькавший кипятком, почему-то и к нему тянуло. Она ждала: кто обратит на нее внимание, – обращал лишь Лызлов по кличке Дохлый, диатезный троечник, презираемый и отличником, и хулиганом. В техникуме она целовалась с худым блондином Димой Зоммером (специальность – слесарь-ремонтник, по-немецки добросовестный), она давно наблюдала за ним, и, словно учуяв ее интерес, на общей попойке он первым подошел, шатаясь, – стал целовать губами вкуса портвейна. Через месяц он попал под поезд, чтобы (так представляла Лена) в железном свисте, гудках, ослепительном луче, снежном вихре сгинула частица ее самой.
Прошел год… Таня уже начала понемножку ходить, но днем Лена укладывала ее спать в ту же коляску и по-прежнему поскрипывала ею в банановых зарослях. В том августе на коленях лежал журнал “Наш современник” с романом Пикуля “У последней черты” (мачеха подарила дефицит). Лена научилась, не поднимая глаз, определять, какой поезд прошел: скорый, товарняк, электричка. Различала даже, по каким путям: ближним, из Москвы, или дальним. Правда, иногда поезда наслаивались друг на друга до неразборчивости. Недавно причалила, шипя, московская электричка, и Лена ждала прихода мужа. Из-за соседской ограды раздавалось загнанное “эх-эх-эх” и резиновые чмокающие удары.
Звякнула задвижка, хлопнула калитка, Лена перевернула журнал:
– Приветики.
– Здорово.
Виктор по-хозяйски навис над коляской, закрывая солнце, обволакивая густым запахом пива.
“Иэ-э-эх!” – вырвалось протяжное из-за ограды. Брянцевы разом повернули головы.
За серыми досками и колтунами оборванной малины, мелькая загорелой кожей и подпрыгивая, как лягушка, парень избивал подвешенную на турнике бордовую грушу.
– Нравится? – спросил Виктор.
– Спортсмен! – сказала Лена насмешливо, чему-то смущаясь.
– Хорошо тебе так сидеть: хочешь – книгу читай, хочешь – спорт показывают…
Виктор оскалился, и крепче пахнуло пивом. Ей показалось: кисловатый запах исходит от веснушек, сбившихся ему на блестящий нос.
– Скучно так сидеть, – сказала Лена.
– А как ты хочешь? Лежать?
– Никак я не хочу.
– Хочешь, собаку заведем.
– Козу еще скажи или корову! Сам видишь, я сейчас вся ребенком занята.
Он погладил круговым движением по зеленому коленкору коляски:
– Нагрелась! Как бы Таньку тепловой удар не хватил.
– Типун тебе.
– Солнце целый день жарит! А ты всё сидишь, сидишь… Кого высматриваешь?
– Тебя.
Они говорили отрывисто, под всхлипы и шмяканье за оградой.
– Ни с кем еще не познакомилась?
– А надо?
– Сама решай.
– С кем мне знакомиться?
– Тебе – и не с кем? Пока я на работе… Кого-нибудь в гости пригласи, не так скучно будет…
– Да не до знакомств мне.
– Как? Сосед вон какой у нас…
– Зачем он мне?
– Нужен, наверно, раз ты у забора села…
– Чего-о? – Лена опять перевернула журнал и наклонилась над буквами.
“С помощью солдат он туго пеленал Гришку для его последней колыбели, – писал Пикуль. – Распутина вязали столь плотно, что…”
– Как хоть его зовут?
– Я почем знаю, – зашелестела страницей.
– Не знаешь?
– Нет, не имею чести…
– Чести не имеешь?
Виктор пробрался сквозь строй крапивы к малиннику, оперся о перекладину, сухо захрустевшую, и призывно свистнул. Удары продолжались. Лена засмеялась. Виктор резко обернулся, пронзая ее острым взглядом, она сделала вид, что читает.
– Эй! Ты там оглох?
– А? – Паренек бросил грушу и в перчатках подошел к ограде.
– Как жизнь молодая? – Виктор не выпускал перекладину.
– Лучше всех!
– Ты живешь здесь, да?
– На лето к бабушке приехал… В институт поступил в этом году… На учебу скоро. – Запыхавшийся голос создавал впечатление, что он оправдывается.
– Первый курс? Не похож. Здоровый, как лось. А я чего тебя позвал… Как зовут?
– Денис.
– А я Виктор, Денис. Соседей надо знать! Мою-то, понятно, знаешь, она здесь день-деньской…
Паренек небрежно кивнул.
– Знаешь? – повысил Виктор голос.
– А?
– Лену мою знаешь, говорю?
– Не, а чо?
– А чо тогда киваешь?
– Мальчик, не обращай внимания, – сказала Лена громко. – Он у меня психованный. – И снова наклонилась над журналом.
– Как? – Виктор, забыв о пареньке, подскочил к ней.
– Так! – выдала она ему в тон. – От…бись от меня!
– Ты… – Он закинул руки назад, возбужденно щурясь. – При ребенке!
– Каком ребенке? Она понимает?
– Тварь!
– Ударь! Ударь меня! Только попробуй! Сразу с тобой разведусь!
Пискнула и заворочалась девочка. Паренек отхлынул от забора, испуганным бегом протопал по крыльцу, и наступила тишина.
Виктор не говорил с ней до вечера, утром убрел на работу. Вернувшись, заговорил как ни в чем не бывало. Значит, съел. С того раза она давала ему отпор. Войдя во вкус, стала вцепляться первая. Теперь они ругались всё чаще.
Виктор мог сгоряча убежать из дома, но быстро остывал и возвращался, а она от скандала к скандалу расставалась со страхом, что он ее бросит. Впрочем, завалы газет с кроссвордами, запахи пота и выпивки или привычка грубо хватать за волосы лобка – это всё осталось прежним и даже устраивало ее.
В ноябре их с Таней положили в пушкинскую больницу: у девочки несколько дней держалась непонятная температура.
Ближе к ночи в бокс зашел дежурный врач, рослый большеголовый кавказец. Двумя сжатыми пальцами потрогал спящей девочке лобик, перевел взгляд на Лену:
– Как дела?
– Укол сделали.
– Укол – это правильно.
Шагнул к другой женщине (развевались полы халата), похожей на изнуренную кенгуру, – она была с малышом, который ныл за сеткой и всё время выплевывал соску, погрозил ему пальцем, потом погрозил ей:
– Не спала, что ли, давно? Спать надо. На кого похожа! Ребенку не нужна мать-инвалид!
– Я не мать, я тетя.
– Тетя-инвалид! – И обратно к Лене: – Жалоб нету, мамаша? Голова не болит?
– У кого, у меня?
– Не у меня же. Себя не забывай, – заботливо окинул бархатным взглядом. – Давно болеете? Сколько температура уже? Пятые сутки? Ай-ай! Вирус такой поганый! Зайди в сто седьмой. Хорошие дам рекомендации. – Он лихо развернулся и вышел.
…Лена поскреблась в дверь, донеслось громовое:
– Да!
Вошла, попала в сумрак. Врач сидел перед красной лампой и что-то писал. Поднял голову, словно очнувшись. Выплыл из-за стола, роняя лохматые тени. Взял ее за плечи, усадил в дерматиновое кресло.
