Повседневная жизнь Вены во времена Моцарта и Шуберта - Марсель Брион

В одной анонимной брошюре с почти мифологическим трепетом описывается эта памятная ночь, о которой еще долго говорили венцы. «Вообразите, дорогая Клио, круглый зал с гармоничными пропорциями, со стенами пастельной голубизны, разделенными ионическими пилястрами, по обе стороны которых сверкают два зеркала. Под карнизом по всей длине проходят две выемки, перекрытые подсвеченными изнутри разноцветными стеклами. Потолок расписан мифологическими сценами. В ресторане на каждом из сотни столов либо сверкает подсвечник, либо возлежит вырезанный из мрамора дельфин, либо высится фигура какой-нибудь богини, либо мерцает сосуд в виде раковины, из которой бьет струя воды». Оркестра в танцевальном зале не видно, здесь, словно с неба, льется музыка, и яростные звуки скрипок придают ей совершенно дьявольскую окраску. В распоряжении уставших от головокружительного вращения танцоров бильярдные залы. В саду искусственные гроты, киоски со сладостями, которые расписаны горными пейзажами, создающими полную иллюзию живой природы; между купами деревьев виднеются беседки. На втором этаже здания к услугам посетителей укромные зальчики, где можно поужинать, укрывшись от тысячи глаз. Здесь предусмотрено все и учтены все вкусы.

Открытие зала Аполлона прошло безукоризненно, если не считать того, что в гардеробе не обошлось без свалки, в результате чего несколько человек остались без пальто, а из-за неразберихи с экипажами кое-кому пришлось возвращаться домой пешком. В вышедших на следующий день газетах щепетильный Вольфсон извинялся перед своими гостями за причиненные неудобства и обещал возместить им все убытки. Пространные восторженные описания зала Аполлона читатель найдет в многочисленных газетах того времени и в таких трудах, как Прогулки по старой Вене (Alt-Wiener Wanderungen) Адама Мюллер-Гуттенбрунена и Описание зала Аполлона (Schilderung des Apollosales) барона фон Эфримфельда, вдохновившего Конрадена Крейцера на создание оперетты.

Месяцы конгресса стали благословенным периодом для зала Аполлона. Его охотно посещали коронованные особы, с удовольствием развлекавшиеся там в компании венских буржуа. Вольфсон зарабатывал большие деньги, но кончилось тем, что из-за своей расточительности и любви к роскоши он потратил их еще больше. Девальвация 1811 года разорила венцев и сделала их более благоразумными. Флорин подешевел на восемьдесят процентов, и жители Вены стали экономить на всем. Вольфсон изо всех сил старался сохранить размах своего дела, но вскоре оно поглотило все его состояние. В разгар карнавала 1819 года на стенах, где афиши одиннадцать лет назад анонсировали грандиозную церемонию открытия зала Аполлона, появились объявления о его банкротстве: «Продается за сорок тысяч флоринов дом в Обернойштифте, бывший зал Аполлона, со всем находящимся в нем имуществом, в покрытие долгов его владельца Зигмунда Вольфсона».

Поскольку каждому хотелось получить какой-то сувенир из зала Аполлона, будь то хоть какая-нибудь позолоченная серебряная тарелка или лакированный табурет, все было распродано довольно быстро, но это не спасло беднягу Вольфсона от падения с высоты роскоши и славы в мрачную нищету, и этот человек, когда-то купивший на шестьсот тысяч флоринов столового серебра, без гроша за душой прожил до восьмидесяти пяти лет исключительно благодаря благотворительности венцев.

В исследуемый нами период Вена изобиловала в высшей степени характерными для нее весьма заметными и колоритными типами, вроде пивовара Антона Боша или портного Йозефа Гункля, чьи имена навсегда остались в памяти венцев. Нестрой обессмертил величайшего «чудодея одежды» в своей пьесе Der Zerrissene, что означает «Оборванец». Ее герой в какой-то момент заявляет: «У меня четырнадцать костюмов, одни светлые, другие темные. Фраки и брюки — все от Гункля, и все, кто меня видит, не могут себе представить, что, несмотря на такой гардероб, я просто оборванец».

Успех этого портного определялся, разумеется, его талантом, но также и строгостью по отношению к клиентам. В одном из писем к матери юный Мольт-ке рассказывает о своем первом визите в ателье этого мастера. «Я отправился к Гунюпо, чтобы проконсультироваться по поводу моего туалета. Окинув инквизиторским взглядом мою одежду, он осведомился о том, кто мне ее шил. „Клей, в Берлине“, — отвечал я. „Сшито неплохо, — заметил художник, — но совсем не по вам“. Он порекомендовал мне темно-зеленый материал, отметил, что носить белый жилет просто глупо и что мне подходит только один вид черного галстука». Влияние Гункля на клиента было огромным: все венские щеголи безропотно подчинялись его воле, и дело кончалось тем, что он формировал не только внешний облик, но и манеры клиентов. «Он работал, как хороший живописец, — пишет Анн Тиция Лейтих,[120] — изучал клиента, его движения, привычки, возможно, даже тонкости его души и только после этого набрасывал эскиз идущего к нему платья. Поскольку он был человеком умным, его влияние выходило за рамки проблем одежды. Он добивался как внешней, так и внутренней утонченности мужской половины общества методами, которые считал необходимыми. В одежде, сшитой Гунклем, было невозможно вести себя грубо или, скажем, напиться допьяна: он считал своим долгом развивать у клиентов возвышенные чувства».

Что касается пивовара Боша, то он воплощал собой дух крупного предпринимательства, овладевавший Веной в 1820-е годы. Немец из Швабии, он приехал без гроша в кармане, чтобы обосноваться в Вене, и с везением американских золотоискателей, сопутствующим удачливым авантюристам, сколотил огромное состояние. Он так кичился своим богатством, так гордился рангом, достигнутым им в буржуазном обществе, что, когда император решил пожаловать ему дворянство, отказался от этой чести, посчитав, что это было бы для него унизительно. В тогдашнюю эпоху беспорядочной и рискованной экономики скоротечное процветание часто не имело будущего. Боша разорил его зять, племянник одного из коллег по профессии Франц Денглер, баварец из Мюнхена, дебютировавший в столице небольшим кафе с садом в Хюттельсдорфе.

Это заведение превратилось в огромный пивоваренный завод, поставлявший свою продукцию в роскошные салоны и по всей округе. Денглер держал множество слуг и разъезжал в карете. Художников и писателей в его роскошном доме, где звучала превосходная музыка, всегда ожидал богатый стол. Единственной печалью этого «пивного Наполеона» — называли же Иоганна Штрауса «Наполеоном скрипки»! — было отсутствие наследника. Его племянник, которому он доверил управление делами, довольствовался тем, что вел роскошную жизнь крупного сеньора, что поначалу даже восхищало его дядю и тестя, этих двух немецких пивоваров, приехавших в Вену в отрепьях и босиком. Однако мотовство юноши быстро довело до краха оба состояния, и после беспримерного изобилия Денглер и Бош впали в нищету и безвестность, подобно бедняге Вольфсону.

Вена — это город женского склада, и как таковая капризна и даже отчасти ветрена. Ей были ведомы страстные увлечения, за которыми следовали внезапные разочарования. Своим идолам она поклоняется недолго, и самоубийство Раймунда служит предостережением всем тем, кто полагает, будто всегда можно рассчитывать на верность публики. Роскошь, фантазия и хороший вкус, которые содержатели танцевальных залов вкладывали в свои предприятия, вынуждали их постоянно поднимать цены, потому что посетители, привыкая к окружавшей их роскоши, становились все более и более требовательными.

Внезапное обогащение буржуазии и, как следствие этого, расцвет торговли и промышленности в сочетании с финансовой нестабильностью — все это способствовало стремлению многих тысяч венцев забыться в вихре вальса в ярко освещенных залах, пропитанных ароматами духов, под звуки прекрасной музыки, прославившей эти заведения, каждое из которых походило на некий искусственный рай, где, казалось, все было рассчитано на то, чтобы опьянять чувства и усыплять разум. В Лунном свете, в Тиволи, в Казино Доммайера, в Одеоне, в Колизее Швендера все искали чувственного опьянения, когда радость вращать в своих руках какую-нибудь томную красотку под звуки нежного либо дьявольского вальса казалась гораздо более хмельной, чем венгерские вина или склоны венских холмов.

Эпоха, отмеченная стремлением к развлечениям, — это всегда более или менее беспокойное время, и необузданная погоня за удовольствиями лишь отражает осознанное либо подспудное желание заставить умолкнуть неотвязную тревогу. Вальс был для танцующих своего рода фильтром сознания, чего нельзя было сказать о невинных танцульках на траве по воскресеньям. То, что происходило во дворцах танца, казалось сродни безумию времен Нерона, Сарданапала или Гелиогабала. Действительно, это было не что иное, как некая новая ипостась той сказочности, которую всегда ждут от театра. Человек, не бывший настолько поэтом, чтобы воображать экзотические феерии, видел, как они материализуются в этих заведениях у него на глазах. «Можно было прогуливаться по английскому саду с его живыми изгородями и кустами роз, потягивать щербет в турецком павильоне или смаковать омлет с рыбой в какой-нибудь лопарской лачуге. Чуть дальше высилась огромная скала, словно задрапированная низвергавшимися водопадами, которые ниспадали в чудовищные раковины, где плавали рыбы. Украшение этих танцевальных залов представляло собой смешение всех стилей — мавританского, индусского, греко-римского и готического».[121] В таких центрах развлечений, где вокруг каждого танцевального зала пестрела добрая сотня самых разнообразных аттракционов, господствовало увлечение экзотикой, этот в основном романтический феномен. Все дышало хорошим вкусом, изяществом и утонченностью, не было ни гвалта, ни грубости, ни вульгарности, типичных для современных луна-парков.