Ячейка 402 - Татьяна Дагович

Замолчала, прислушиваясь к музыке из клуба, разглядывая впереди торчащие чёрные дома.

– Хорошо. Вы всегда правы, вы лучше нас знаете, чего мы хотим. Договорились – она во всём виновата сама. Это я хотела любви… – не удержавшись, закашлялась, – а она? Чего она хотела?

– Свободы.

Ничего не нужно придумывать. Она с самого начала знала, что Колония не охраняется и уйти из Колонии легче, чем попасть в неё. Она с самого начала знала, что рано или поздно уйдёт.

На складах питания брала всё, что хотела, без зазрения совести: консервированные супы, печенье, сухую ветчину. Вспоминала счастливые времена воровства в магазинах. К сожалению, унести всё не представлялось возможным, даже в огромном рюкзаке со знаком в виде отпечатка волчьей лапы, который, не скрываясь, взяла на складе. И когда у всех на глазах рвала простыни и складывала в рюкзак, никто не сказал ни слова.

В зеркале встречалась Анна на бегу с самой собой взглядом. Поправилась на пару килограммов, лицо округлилось, искусанные губы были алыми, а скулы розовели от волнения. Тело стало гибким. «Чёрт возьми, я гибкая и красивая как… как она». Больше не было ни снегов, ни дождей. Ни холода, ни жары. Только тонкая плёнка облаков на небе. Поднялась к себе. В последний раз рассмотрела всё: каждую трещинку, каждое пятнышко на стенках ячейки. Матрац. Лампы на потолке. Пол. Окно. С рюкзаком на спине спустилась по лестнице из ячейки 402. В гладильную пошла не напрямую – мимо закрытой столовой, повторяя заученный маршрут. Рюкзак оставила у входа.

Каролина оторвала взгляд от наволочки, сделала удивленное лицо. Все шесть рабочих мест в гладильной теперь были заняты.

– Ты? Что ты здесь делаешь?

– Просто зашла. Захотелось посмотреть, как вы. Соскучилась.

– Смотри, – Каролина задрала форменный рукав, – я обожглась. Никогда бы не подумала – с моим опытом… Я про тебя догадалась. Ты уходишь.

Анна отвела глаза.

– Я знаю, – продолжала Каро. – Ты всегда считала меня дурочкой. И знала, что я считаю тебя двинутой. Мы обе считали друг друга дурочками, да?

– Да.

– Да мы и есть… – Каролина облизала губы. – А всё-таки – ты мне нравилась. Меня сводило с ума – как ты всё делала, что хотела, и тебе никогда ничего не бывало. Ты нарушила всё, что только можно, а тебя не наказывали. И правильно. Наказывать-то тебя не за что.

Новенькие покосились на них, а хохотушки не обращали внимания, продолжали о своём.

– Всё будет хорошо, Каро, – вырвалось почему-то. Они обнялись на прощание.

В коридоре её догоняло приглушённое закрытой дверью: «И я их познакомила, а зря, он, конечно, мужичонка ничего так, хоть и вредный, но я потом узнала, что они уже знакомы были, и у них роман был…» Зашла в туалет, в любимую кабинку, где так и висела синяя бумажка от сигарет «Голуаз».

На Сергея натолкнулась, как всегда, случайно. Занесла Володе книги, выходила из библиотеки.

– Ну как? Сегодня вечером идём в дальний холл?

– Не получится.

– Теперь тебя что держит? Детей нет.

– Меня не будет в Колонии.

Они молча смотрели друг на друга. Наконец он сказал:

– Жаль.

И после долгой паузы добавил:

– Ты не уйдёшь. Ты никогда не делаешь того, что тебе запрещают.

Последние пару недель Сергей выглядел подавленным, как тогда, после взрыва. Только приступы ревности оживляли его. Может, болен он, но её это больше не касалось.

– Тебе станет веселее, когда я уйду. Хоть ты и зануда.

Ты никогда не вспомнишь обо мне. Она ещё какое-то время думала о нём, передвигаясь размеренным шагом по сырой и плотной земле. Как не понимала его, так и не поняла. Ничего с этим не поделаешь. Она была в страшной своей личной одежде, в чёрных измученных брюках. Не всё же воровать, достаточно одеяла в рюкзаке…

В последний раз оглянулась на Колонию. Здание казалось чужим. Она лишь однажды видела его с этого расстояния – в день приезда. Потянуло болезненно… Её вегетативная нервная система, как корни растения, вросла в здание: в подушку, в столовский стул, в трубы душевой; переплелась и слилась с бело-зелёными коридорами. Забывала, как пахнут стойки в спальне. Как светят в коридорах расположенные через равные промежутки плоские лампы. Как мерцают пустые мониторы в бывшей детской. Её система кровообращения отрывалась от экономической системы Колонии, нервы отрывались от проводов.

В эту третью часть секунды оборвался взгляд, державший её, взгляд из маленького окна с синими шторами, и человек отложил бинокль, и закрыл глаза, и стал мысленно считать до четырехсот двух. Остановил счёт, открыл глаза. Всё было на месте. Он был в своей пустой квартире. И он мечтал, что сейчас подойдёт к двери, откроет и увидит тусклую подъездную лампу. Вызовет лифт, спустится на улицу, как есть – в спортивных штанах и тапочках, а там поют птицы. Но за дверью нашёл тот же бело-зелёный пол и с силой захлопнул её. И продолжил свой счёт с четырехсот трёх. Сбившись на девятой сотне, заговорил с собой.

«Зачем я верил ей. Она уже раз обманула меня, а я верил дальше и ждал. Чего? Освобождения? От чего? Почему-то считал, что она живая среди теней. Среди цифр? Не было никакого основания. Потому что сказал брат? Но что он сказал, мой недалёкий братец, что он вообще может говорить и думать? Он вытеснил меня, когда я стал слишком умным, чтобы быть. Нет, брат ни при чём. Из-за мальчика».

Человек долго молчал. Потом сказал: «Мальчик любил её, а он не ошибся бы. Он просил за неё».

Какая разница? Закрыть глаза, потом открыть и оказаться среди полей, напоминающих Елисейские – настоящие, не французские, и этот шум снаружи – только ветер…

Закрыл, открыл – никакого толку от упражнения, не убежать от этой навязчивой идеи… Хоть три минуты, хоть три дня, хоть триста лет.

Нет, на этот раз в комнате что-то изменилось, пока глаза были закрыты. В центре ковра, спиной к нему, стоял маленький человек. Лилипутик-карлик.

Хозяин квартиры насторожился.

– Ты кто?

Лилипутик не ответил, но повернул к нему расстроенное лицо.

– Что ты здесь делаешь?

В ответ склонил голову набок.

– Хорошо же… Идём, покажу тебе что-то… – Они прошли в гостиную, и хозяин включил компьютер.

Когда загрузилось, заставкой высветились серые поля, холмы, но он сел на стул, кликнул, и на экране, разделённом на части, появилось четыре изображения: тихая столовая, колонистка, моющая в ней полы; коридор, по которому шли в зелёноватой форме; пустая спальня… нет, в одной из ячеек спали; холл…

– Система наблюдения. Хочешь, можно менять место. Не знаю, для чего оно, но интересно наблюдать. Вдвоём нам будет веселее. Ты куда?

Карлик лёг на ковёр, свернулся поудобнее – так, чтобы его не было видно…

– Но ты ещё появишься, да? Наползая один на другой, стелились впереди низкие холмы. Ещё почти не заросшие на весну, ожидающие чего-то. И небо – такое же серое, мутное и спокойное. Воздух вытравливал из головы все сложности, всё, что было связано с Колонией, – с планами и фобиями, привязанностями и раздражением. Оставалось чувство, такое же неоформленное, как небо, – не грусть и не радость, но и не равнодушие, а словно отсутствие.

Она не мерила времени, и не было усталости. Остановилась, когда начало темнеть. Только теперь загудело в ногах – но загудело приятно. Уронила рюкзак и упала на спину. Крестом, лицом к небу, где круг светящегося пара указывал на луну, и мелькала иногда в разрыве облаков чужая звезда. Влажная земля не холодила – лелеяла, как лелеяла упавшие семена. Перед сном немного поела. Не испугалась, заметив, что забыла взять воду, – когда после сухого печенья захотелось пить, спустилась в низину и прижалась ртом к мокрой жиже; цедила сквозь зубы горькую влагу, похожую по вкусу на лекарство. Уснула, завернувшись в одеяло, подтянув колени к груди.

К утру замёрзла. Попыталась развести костёр – у неё были и спички, и зажигалки, но сырые кустарники не горели. Ходьба разогрела. На ходу забывала, как вышла с той стороны. Как, делая первый шаг, ждала, что её задержат, вернут туда, где тепло и привычно, где все заботятся друг о друге и любят настырною любовью. И каждая знает всё о каждой: когда месячные, когда понос, сколько любовников, в каких позах спит, каким тембром храпит.

Этим новым утром она поняла, что её не остановили. Воздух. Утренняя прохлада развеялась, сквозь облака сочилось тепло. Днём, там, наверху, поднялся ветер, и серые обрывки летели с невообразимой скоростью. Но у земли оставалось безветренно и спокойно. На вершинах холмов земля не такая разбухшая. Больше кустов. Сухие, буро-зелёные стебли похрустывали под ногами. Второй день прошёл. Поела сардины в масле с сухарями. Хотелось пить. По небу передвигался шестигранный разрыв в облаках, дыра, в которой густым молоком грудились звёзды. Она смотрела, подложив под голову пучок травы, завёрнутый в обрывок простыни. Прижимала ладони к щекам.