Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Егор Петрович Ковалевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что случилось?
– Пароход наткнулся на барку, нагруженную плитняком; барка и люди исчезли в воде.
Мигом остановили пароход и спустили лодку с матросами. Через несколько минут мы увидели всплывшего на поверхности человека; но он едва мелькнул и опять скрылся… Видно было при лунном свете и ясном небе, что он еще раз приподнял из воды руку, как бы указывая место, где находится, и взывая о помощи; но лодка была далеко и повернула к другому из погибавших, который еще барахтался в воде, силясь освободиться от тяжести намокшей одежды. Матросы подоспели вовремя и вскоре привезли его на пароход. – «Что же вы не спасали другого?» – воскликнуло несколько голосов. – «Нечего даром время терять», – отвечали равнодушно матросы, поднимая наверх шлюпку. – «Смотрите, смотрите, там еще плывет один!» – «Этот плавает как рыба: ему не надо шлюпку!»
Человек, спасенный матросами, был старик лет 60-ти, но еще бодрый и здоровый; первое восклицание его было: «Моя барка! Моя барка!» – «Пошла ко дну», – отвечали матросы. И несчастный залился слезами: это было все его состояние. Потом он как будто спохватился, и быстро и дико стал проталкиваться вперед. – «Где мой сын?» – спросил он трепещущим голосом. Все молчали. Мальчик, который плыл как рыба, в одной рубашке, и вскарабкался на пароход, как кошка, стоял тут, продрогший от холода – это было в марте месяце. Старик кинулся с поднятыми руками на мальчика: «Где сын мой, говори!» – Мальчик, привыкший к побоям, стоял равнодушно, выжимая воду из своей рубахи. – «Не бей его!» – закричал один из матросов – «Сам виноват, зачем спал и не убирался с дороги?» – Несчастный все понял. Он несколько времени стоял, как пораженный громом. – «Только и было добра, что барка, только и было помощников, что один сын… все пропало! Остался как перст один!.. и как стану доживать век… и чем питаться…» – Чувство отцовской любви и забота материальная о будущности как-то странно перемешивались в уме его. Сердце сжималось, слушая эти простые, но полные отчаяния слова старика, который еще накануне ложился спать таким покойным и довольным, и пробуждение которого было так ужасно.
Мальчик, отогревшийся близ машины, сидел покойно на палубе и грыз какую-то кость, которую ему дал один из матросов. Это было одно из тех жалких существ, которых мне так часто случалось видеть на кораблях. Он был в услужении у всех, начиная от капитана судна до его собаки, которая нередко кидалась на него и грызла для общей потехи. Была ли буря, был ли штиль, – на нем вымещали свой гнев и потери все бывшие на корабле; ему одному доставались все пинки и побои, которые не смели дать другому; и где спят эти несчастливцы и чем питаются – никто не мог бы отвечать положительно. Это называется здесь формировать матроса. Не знаю, многие ли в состоянии пройти эту страшную школу испытаний!
На другой день рано утром, капитан парохода позвал старика, чтобы вместе с ним идти в Рагузу в какое-то присутствие и сделать показание о вчерашнем происшествии. – «Какие тут показания, – произнес печально старик, – барки мне не воротить, и взять с меня нечего, отпустите лучше в Каттаро, отслужить панихиду по утопленнику: душа его и без того томится без покаяния». – Это был православный.
Мы дали несколько денег бедняку и видели потом, как он отправился в сопровождении мальчика, такого же, может быть бесприютного, как и он сам. Бедные люди!
В Рагузе собственно нет гавани для больших судов: пароходы пристают в Гравозе, откуда более часа пути пешком до города. Обыкновенно ко времени прихода парохода, выезжает экипаж – нечто вроде крытой коляски, экипаж единственный во всем городе, столь всем знакомый, со своим кучером Жиовани, он же и хозяин его, и чичероне, и многое другое; но так как пароход часто опаздывает или приходит ранее, то приходится долго ждать столь желанного Жиовани. Впрочем и то сказать, что кому нет дела в городе, то незачем и ездить, особенно летом, когда зной бывает невыносим в его тесных улицах.
Гравоза представляет весьма улыбающийся вид, а долина реки Омблы, впадающей в море у самого залива Гравозы, одна из роскошнейших долин Далмации. По берегам ее, как и в самой Гравозе, из яркой зелени деревьев выглядывают крыши домов, издали весьма приветливых, из которых многие служат летним убежищем для горожан, – но чаще видны развалины, остатки разрушения, произведенного во время взятия Гравозы у французов приступом русскими и черногорцами в 1806 году, и беспрестанными землетрясениями, которые содержат Рагузу и Гравозу в осадном положении и постоянном страхе. Эти развалины никто уже не думает возобновлять, и они будут следовать за нами на всем пути до Бокко-ди-Каттаро, и в самой этой области до Будвы: словно рука разрушения прошла по здешнему краю и наложила зарок запрещения возобновлять разрушенные жилища; кто снимет это запрещение и когда – неизвестно!
Подымитесь в лодке, которую легко найти в Гравозе, до источников Омблы: и вас поразит исток ее из пещеры, из которой она падает каскадом и течет уже довольно значительною рекою.
Другая замечательность окрестного края, – это два или три платана, которым приписывают какое-то баснословное число лет. Они действительно гигантских размеров, и едва ли уступят столь известным платанам около Буюк-дере. Они часа за три пути от Рагузы, и составляют предмет прогулок для жителей города.
При начале войны Западных держав с Россией, я был призван сюда по странному случаю (я был тогда часов за 10 пути отсюда). Три наши военные судна, о которых мы уже говорили выше, были уступлены греческому правительству, так как суммы, предложенные за них другими, оказались незначительны. Акт был заключен по всей форме в Триесте, при посредстве генерал-губернатора графа Вимпфена, и утвержден до объявления войны. Греция оставалась державою нейтральной, и следовательно имела полное право привести корабли свои в свои воды. Тем не менее, однако, капитан Пиль на английском винтовом пароходе следил за ними, и греческие корабли принуждены были укрыться в австрийской гавани Гравозы. Тут к пароходу Пиля присоединился еще один пароход и два парусные суда, и он потребовал от греческого капитана сдачи судов, под тем предлогом, что они принадлежали русским. Положение последнего было весьма затруднительно. Австрийское правительство, несмотря на все убеждения, на законность актов, заключенных при посредстве триестинских властей,
