Конец буржуа - Камиль Лемонье

Лоранс, добрая и чуткая Лоранс, вторая дочь Жана-Оноре, которая буквально благоговела перед бабушкой и всегда сочувствовала обездоленным, горячо защищала старуху. Среди эгоистических побуждений, которые главенствовали в их семье, она одна сохранила какую-то изначальную свежесть, она была тем молодым побегом, который пробился сквозь окаменевшую гордость Рассанфоссов, как бы напоминая им о высокой чести их предков. В ней, казалось, воскресала теперь молодость ее бабки, основательницы их рода. Из всей семьи на бабку были похожи только она и Гислена. Но в пылкой и порывистой Гислене черты эти изменились, их обожгло полыхавшее в ней пламя. В ней как будто бродила кровь ее самых далеких предков, в ее суровости оживала и родовая вражда и вечная готовность к борьбе. Лоранс, напротив, была очень общительной и откровенной. У этой черноволосой красивой девушки была какая-то душевная ясность и доброта, они сближали ее с простодушной и непосредственной натурой Барбары. Мысли ее отличались поразительной точностью; чуждая всякой казуистики, она была прямолинейна и серьезна, предельно честна.

— Я ведь не такая, как другие, — говорила она иногда. — Мне хотелось бы стать сестрой милосердия или школьной учительницей… Да, ухаживать за больными, воспитывать детишек, заменяя мать крошкам, которые нуждаются в любви, которые глядят на вас благодарными, ласковыми глазами, как маленькие щенята… И кто знает, — добавила она, смеясь, — может быть, в конце концов так и будет. Светской жизни я не люблю, хотя, впрочем, ненависти у меня к ней тоже нет. Просто я к ней равнодушна. А что касается замужества, то, если без этого никак не обойтись, времени у меня еще хватит.

В отношении мужчин мысли ее были целомудренны, как у монахини. Среди всей испорченности ее семьи, среди людей, в которых все больше и больше разжижались здоровые соки прежних поколений, среди окружавшего ее разложения и тлена Лоранс оставалась прозрачной и чистой, как горный хрусталь, и казалось, что грани этого хрусталя сверкают в ее светящихся добротою и радостью веселых карих глазах.

Однажды Рети в порыве откровенности, которая делала его грубоватым и которой побаивались даже его друзья, сказал Жану-Оноре:

— Лоранс — это ваш ангел-хранитель. Это наступление весны с ее ясными солнечными днями среди той осени, которой отмечена жизнь всех Рассанфоссов, да и твоя, друг мой, тоже: ведь и тебе остается только ждать зимы, которая придет в положенный час… Только такая душа, как у нее, может влить в вас струю свежести и отдалить неизбежный конец. Но погляди: где-то в глубине, за этим ласковым смехом, таится тень разочарования… И я это ясно вижу! Мой бедный Оноре, пойми, что Лом-брозо[9] прав. Через каких-нибудь три-четыре поколения от теперешней семьи уже не останется и следа. Мать отказывается воспитывать дочерей, а у отца — одна только мысль: добиться, чтобы его сыновья, как у нас принято говорить, сделали карьеру, чтобы они научились загребать золото, — с молодых лет пустить их по руслу обеспеченной, прибыльной жизни… И притом, человек изнашивается теперь гораздо быстрее: в двадцать пять лет он уже истерт, а к сорока совсем одряхлел. Уколы честолюбия, погоня за деньгами, которые добываются биржевой игрой, подлыми интригами, темными сделками… Нервы у всех так издерганы, взвинчены. Это какая-то пляска святого Витта. Суди сам, может ли человек это выдержать? В прежние времена люди оставались юными до мафусаиловых лет (возьми хотя бы твою мать), они чувствовали, что жизнь — это исполнение долга, и детей учили жить так, как жили их отцы, всегда довольствуясь малым. Они собственным трудом пробивали путь к благосостоянию, воздерживались от излишеств, щадили свои силы и непрестанно думали о том отрезке пути, который еще не пройден… И это была настоящая жизнь. Право на такую вот жизнь покупается терпением, смирением и доброй волей… А теперь! Что творится теперь! Прежде всего нет уже той силы, которая производила настоящих мужчин: на свет рождаются какие-то кретины, хилые, жалкие существа, которые приходят на все готовое и не знают того, что важно знать каждому: заботы о пропитании. Да к тому же наше жалкое время не дает нам свободно дышать. Оно пихает нам в рот удила; взнуздав нас, как лошадей, оно губит нам жизнь и готовится свести на нет все то, что еще осталось от семейных устоев… Увы, это так, и, право же, хоть я и стою за все передовое, я никак не могу себе представить, что у нас будет на месте семьи. Поверь мне, дружище, — добавил Рети, откинувшись в кресло, закрыв глаза и скрестив на груди руки, — дочь твоя — это сокровище, она стоит всех миллионов, которыми владеют Рассанфоссы. Самое главное, чтобы это маленькое сокровище не осталось бесплодным.

— Какой же ты, однако, пессимист! — воскликнул Жан-Оноре и засмеялся веселым смехом человека, не способного предаваться тревоге.

XXVII

В первых числах ноября Лоранс поехала на месяц к бабушке.

Старуха, после того как она провела на строительных работах целый вечер под проливным дождем, заболела. Лоранс тотчас же написала, что приедет ухаживать за ней, и хотя Барбара попросила своего соседа, старого адвоката Раше, поблагодарить внучку и передать ей, чтобы она не утруждала себя, отзывчивая по натуре Лоранс на этом не успокоилась и все же приехала. Она застала бабушку в постели. Болезнь оказалась серьезнее, чем она думала. Молодая девушка сразу же принялась заботливо ухаживать за больной, проводила у ее постели и дни и ночи и решительно заявила всем, что не уедет до ее окончательного выздоровления.

Барбара была настолько тронута простотой и сердечностью внучки, что в конце концов согласилась сделать ее на время своей сестрой милосердия, тем более что веселый характер девушки скрашивал старухе ее вынужденное затворничество.

— Право же, моя милая, все это пустяки. Просто я немного простудилась… Господь бог не захочет посылать мне сейчас тяжелый недуг. Он ведь хорошо знает, что мои бедные меня ждут, что я нужна им, чтобы довести до конца постройку. Но только если бы ты знала, — вдруг начала она, беспокойно задвигавшись в постели, — как мне досадно, что я вот сейчас лежу, а там все делают без меня! Видишь ли, не следует особенно прислушиваться к своим болезням. Пока дух наш силен, есть сила и в теле… А вот о душе-то мы каждый раз забываем. Всегда найдутся врачи, которые будут назначать диету, очищать желудок, выписывать разные порошки и микстуры. Вместо этого следовало бы очистить душу, предписать ей воздержание и покаяние. Это подействовало бы на весь организм куда лучше, чем какой-нибудь ревень.

Лоранс ласково журила ее, что она не хочет лечиться. Жалуясь на то, что ей самой холодно, девушка добилась, чтобы старуха разрешила ей истопить камин. Но через полчаса больная уже заявила, что задыхается, открыла все двери и стала расхаживать по комнате, обмахиваясь носовым платком — огонь пришлось потушить. В сердце у нее, как в сердцевине старого дуба, было скрыто какое-то большое внутреннее тепло, которое даже в самые суровые холода не давало остывать ее крови.

Наконец врач разрешил ей выходить, и вместе с внучкой она поехала на строительство. К несчастью, дожди мешали каменщикам закончить кладку и только кое-где внутри зданий шли работы. В течение двух часов Барбара н Лоранс месили ногами вязкую глину, пробирались сквозь целые озера извести, размытой ливнем. На следующий день долго шел град, потом выпал снег. Строительство сразу же приостановилось — во время снегопада работать было нельзя. Старуха, однако, по-прежнему только о нем и говорила, постоянно носила его в своем сердце, и воображение ее рисовало ей три уже построенных здания. Лоранс видела, как она движением руки как бы воздвигала в воздухе высокие стены.

По утрам Барбара стала ходить в церковь. С первыми ударами колокола, натянув поверх башмаков тряпичные туфли, надев свою ватную накидку и не обращая внимания на ветер, она шла, чтобы молиться там вместе с бедными. Лоранс несла маленькую жаровню, в которую Лисбет накладывала углей. Бабушка и внучка приходили в сырую, холодную церковь, где была еще ночь, где мирно потрескивали свечи и где, еле заметные возле едва тронутых брезжущим рассветом темных колонн, стояли коленопреклоненные женщины. Барбара раздувала угли и ставила жаровню к ногам.

Она сама вела свои дела, и два раза в неделю, по вторникам и четвергам, маленькая приемная в нижнем этаже ее дома наполнялась народом. Это была скромно обставленная комната, с соломенными стульями, ç небольшим шкафом, где хранились документы и конторские книги, и старым ореховым бюро у окна. Она открывала крышку бюро и, надев очки в увесистой медной оправе, садилась писать расписки или просматривать расчетные книги. Это было единственное время, когда пустынный дом оживал, когда слышались звонки у входных дверей и тяжелые шаги по коридору, когда там появлялись служащие, съемщики, подрядчики и разные добрые души, просившие ее оказать помощь нуждающимся. Дом, в течение всей недели походивший на монастырь, в эти дни напоминал контору какого-то большого предприятия.